Джим Хокинс и проклятие Острова Сокровищ - Брайан Фрэнсис - Страница 41

– Он француз?

– Мы так думаем, сэр. Боюсь, не по чему определить было. Ничего в карманах, сэр, да и по правде-то никаких карманов и нету. Почти что и одежды-то на нем не осталось, сэр.

– Да-а-а.

Моя матушка – женщина, которая никогда не спешит с комплиментами, – всегда поражается остроте моего слуха. Она говорила соседям, что я могу расслышать, как птица садится на поле. Благодаря этому слуху я узнаю голоса. А этот голос я знал слишком хорошо, хотя мне пришлось слышать его лишь один раз. Это был голос секретаря Молтби; я слышал его за стенами «Адмирала Бенбоу», когда эти двое проводили заседание военно-полевого суда. Молтби – хозяин этого брига во всех смыслах, кроме кораблевождения.

Как же мне повезло с моими повреждениями! Будь они не столь серьезными, моим спасителям стало бы известно, кто я, прежде чем я понял бы, что попал на борт корабля Молтби.

Корабль Молтби! Черный бриг! Раны у меня заболели снова.

– Сообщите мне, когда он достаточно поправится, чтобы с ним можно было говорить.

– Есть, сэр.

– Теперь о другом. Что там Распен? Сэр Томас спрашивает о его настроении.

– Поспокойнее, сэр. И думаю, еще больше успокаивается.

– А мальчишка?

– Все плох, сэр. Это было… Это было слишком сурово, сэр.

– Да, я знаю. – И тонкий голос удалился.

Матрос, который больше всех мною занимался, который уже давно стал заговаривать со мной, хотя не мог ожидать ответа, повернулся ко мне и сказал:

– У нас тут неприятность на борту вышла. У нас на борту один странный парень есть, с огромным горбом на спине. Имя ему – Авель Рас-пен. Он решил, что юнга над ним смеется, так он возьми да отхлестай мальчишку линем. Чуть не до смерти. Ну, а тебе-то как раз повезло. Это ведь койка Распена, где ты лежишь.

О Господи Боже мой! Я сплю на койке горбуна! Так его зовут Авель Распен? Его следовало бы назвать Каином. Что же еще швырнет судьба мне в лицо? Душа моя издала усталый вздох. Не говоря уже о совершенно непредставимой случайности моего спасения из вод морских сэром Томасом Молтби и его бандой, еще и это?! Что же мне теперь думать?

Когда бриг Молтби подошел и встал рядом с «Испаньолой», меня утешала мысль, что сам Молтби меня никогда не видел. Но из моей памяти ускользнуло, что мы с горбуном однажды встретились на дороге. Правда, он не знал, что я – хозяин гостиницы, осаду которой впоследствии он предпринял вместе со своими сообщниками. Но если он меня увидит, он узнает меня по той краткой встрече. Я лежал на койке совершенно подавленный, но мне хватило здравого смысла на то, чтобы сначала отдохнуть, а потом уже поразмыслить над тем, как вернуться к активным действиям.

К каким же уловкам следовало мне теперь прибегнуть? Неужели конец моим страхам так никогда и не наступит? Что мне придумать, чтобы благополучно сойти с этого корабля, не подвергаясь новым опасностям? У меня было одно преимущество – время. Пока я так себя чувствовал, у меня не было необходимости говорить и не было нужды показываться нигде на корабле.

Если горбун, как я мог заключить из того, что услышал, содержится на судне взаперти из-за своего жестокого поступка, я могу спокойно встретиться с Молтби. Какая еще хитрость может уменьшить опасность? Я мог бы писать, а не говорить – из-за состояния собственного языка.

Но, зная, что горбун убьет меня, как только узнает, мне необходимо было остерегаться того дня, когда он снова получит свободу передвижения. Что мне для этого нужно делать? Я понимал – судя по тому, как лечили меня мои спасители, – что их особенно тревожат мои глаза. Может быть, было бы разумно, чтобы мне забинтовали большую часть лица: такая просьба не могла бы показаться необычной для человека в моем состоянии.

Мои страхи несколько ослабли, мысли мчались, сменяя одна другую. Если можно было бы сказать, что я чувствовал удовлетворение от чего-то, так это – от того, что мои восприятия и сообразительность так быстро восстанавливаются.

По тем беседам, которые вели рядом со мной, я догадался, что они предполагают войти в гавань через пять-семь дней. Мозг мой непрестанно бился вокруг чего-то, выпавшего из памяти: название – название порта, куда шел черный бриг. Откуда оно было мне известно? Но ключа, чтобы открыть этот замок, у меня не было, и, устав, я бросил попытки вспомнить, откуда оно мне знакомо. Вместо этого я стал потихоньку разминать свои члены, то шевеля плечом, то сгибая руку, то ногу, поворачиваясь то туда, то сюда и понуждая свои бедные глаза поскорее исцелиться.

Чтобы подстегнуть и ум, и дух, я стал думать о своих товарищах, обо всех тех, кто попал в заключение в той пещере, о тех несчастных, кто был подвешен выгорать под знойными лучами солнца на склоне утеса, и о тех, кто тревожился, ожидая в беспомощности и неведении, на борту «Испаньолы».

Мой милый дядюшка Амброуз! Как к нему теперь относятся на борту корабля? Какие советы дает он капитану? А на острове – сколько добропорядочных людей пали жертвой злодейств Джозефа Тейта? Справедливо ли, что юный Луи, столь милый моему сердцу, должен лицом к лицу встретиться с таким зверем в образе отца? А Грейс Ричардсон, которую – теперь я это твердо знал – я люблю всей душой так, словно сам Господь Бог предназначил ее для меня, – не будет ли это немыслимо зверской жестокостью, если ей придется встретиться с таким человеком, каким теперь стал Тейт, чьи зловещие руки обагрены кровью стольких людей?

Как это со мной обычно бывает, такие размышления сменились мыслями о насущных заботах. Я резко напомнил себе, что это пойдет всем на пользу, если я придумаю, как мне преодолеть все навалившиеся на нас теперь беды. Задачи были огромны: на острове спасти столько людей, сколько я мог надеяться спасти, – Тома Тейлора, кого возможно из матросов, доктора Джеффериза (пусть даже он мой соперник); отвезти Бена Ганна (если только он еще жив – и как же я содрогнулся при этой мысли!) обратно к его мирным зеленым проулкам и живым изгородям; отдать Джозефа Тейта в руки правосудия, как бы ни умоляла Грейс Ричардсон; возместить весь вред и все беспокойства, что я принес в жизнь и высокопрофессиональную работу капитана Рида; и помочь доставить нас всех домой в здравии и благополучии.

Каждая из этих задач стала бы испытанием и для самого Геракла. Я говорю это вовсе не из чувства собственного величия, а скорее, чтобы показать, что считал их осуществление своим долгом.

Следующая моя мысль была вполне естественной. Чтобы выполнить хотя бы одну (не говоря уже обо всех) из этих задач, я должен позаботиться о том, чтобы вылечиться от всех моих ран и повреждений. И должен также использовать всю свою хитрость и расчетливость, чтобы избежать новых опасностей, пока не смогу приступить к исполнению своих планов.

Именно в этот момент в моем мозгу родилась самая умная за всю мою недолгую жизнь идея. Я вспомнил, почему мне знакомо имя этого порта и прелестного, вдающегося глубоко в берег залива, куда направлялось судно. И тут я почувствовал, как кожа у меня на лице морщится от первой улыбки, на которую я отважился со времени моего спасения. И я от всей души поблагодарил «Адмирала Бенбоу» за тяжелую дверь, скрывавшую меня во время осады.

22. В когтях опасности

Проходили дни; я уже был способен считать минуты и даже часы и все более осознавал, как грубы матросы судовой команды. Они, конечно, были дисциплинированны и опытны, но явно набраны из самой низкой матросской среды. Они не имели в виду и не делали ничего дурного по отношению ко мне, и в их обществе я мог свободно осуществлять тот план, идея которого заставила меня улыбнуться.

Я начал с того, что в одно прекрасное утро, когда мой «врач» вливал мне в губы теплый бульон, издал несколько нечленораздельных звуков.

– Можешь уже говорить? – спросил он меня.

Я покачал головой.

– Но ты понимаешь, что я говорю?

Я кивнул.

– Ты англичанин? – человек умный, он стал задавать мне вопросы, на которые можно ответить без слов.