Знаки препинания - Ржевская Елена Моисеевна - Страница 19

В коридорах кое-где у дверей на табуретах стояли примусы, молчавшие днем, а вечером, когда сходились с работы жильцы, вовсю жужжали и расфыркивались без пригляда. Из номеров выходили женщины подкачать примус, прочистить горелку иглой, унять чадящую сковороду и дружелюбно перекидывались приветствиями с соседками. Что-то сходное со студенческим общежитием. Но почему-то я всегда волнуясь шла по этим коридорам. Может, оттого, что все здесь люди — иностранцы, живущие на родине социализма, но вдали от родной земли, все казалось необыденным.

Случалось, мы заставали отца Зузу дома. Он давал Зузу деньги, и мы спускались вниз в булочную Филиппова, как до сих пор зовут ее коренные москвичи. Филиппов был поставщиком императорского двора, и это с ним связан общеизвестный анекдот, как, представ по вызову перед разгневанным московским губернатором, ткнувшим ему в лицо сайку с запеченным тараканом, он, не растерявшись, находчиво извлек и проглотил таракана.

— Помилуйте, ваше… это же изюм.

И с того случая появилась в ассортименте сайка с изюмом.

В этой «филипповской» булочной под гостиницей «Люкс» Зузу покупала сдобные булки, электрический чайник уже кипел, когда мы возвращались, массивные белые фаянсовые чашки были расставлены, отец Зузу — большой, с темной копной откинутых волос, в зернистом сером пиджаке, — расположившись в кресле у круглого стола, разливал чай, Зузу смешили его неправильные ударения в русских словах. За этой трапезой — чай со сдобными булками — может, обед или поздний завтрак, — было так просторно — другого слова не подберу, как не бывало дома.

Здесь было что-то другое. И другим был отец Зузу, и у него была унаследованная дочерью обаятельная аура, хотя в те годы этого понятия еще не было в обращении.

…В праздник — вероятно, это были ноябрьские дни — в большом номере Эмбердро дети гостиницы «Люкс» ставили на русском языке «Вильгельма Телля», и со всех номеров сошелся сюда народ.

Ошибаются те, кто задним числом полагает увидеть на лицах этих людей фанатизм крестоносцев классовой борьбы. Эти люди были просты, естественны, приветливы и скромны, верили дружно, что «близится эра светлых годов», как пелось тогда в пионерской песне и как все еще, да по многу раз в день, доносится по радио в записи из пионерского лагеря «Салют» в Дорохове, где я пишу эти страницы.

Верили, что близится эра светлых годов международного братства трудящихся при всеобщем социализме. В этом их укрепляли бедствия неслыханного кризиса, поразившего в те годы капиталистический мир, безработица, бездомные люди, умиравшие от голода на скамейках европейских бульваров, что не было вымыслом пропаганды.

Зузу, прощай

Весной Зузу уезжала. Отец ее возвращался в Швейцарию, и семья отправлялась с ним. Их провожали на перроне Белорусского вокзала я и несколько незнакомых мужчин. Дали сигнал паровозу. Мужчины молча двинулись за тронувшимся составом, и каждый поднял к плечу руку с зажатым кулаком. И отец Зузу — Эмбердро — на площадке уходящего вагона тоже стоял с поднятым кулаком. Щупленькая жена его махала нам рукой. А Зузу высовывалась из окна купе, ветер забрасывал ей в лицо волосы, и она сражалась с ними, откидывая, чтобы еще и еще раз поглядеть в мою сторону. Все были серьезны, и эти незнакомые мужчины, и Эмбердро, и Зузу.

Было жаль, что Зузу уезжает и не придет осенью в школу. А от молчаливого прощания мужчин, их торжественного обета — поднятого к плечу кулака — «Рот фронт» — почти что дрожь пробирала.

Я еще никого ни разу не провожала. Понятия «никогда», «навсегда» не коснулись тогда моего сознания.

Через пять лет встречу в наших газетах имя отца Зузу, обруганного «троцкистом», и пойму: хорошо, что Зузу вместе с отцом — далеко.

Лестничная площадка

Обычный школьный деревянный треугольник. Его одолжил у меня мальчик из квартиры № 6, что напротив нашей. И теперь от удара молнии — от первого в жизни признания в любви меня отделяла всего лишь лестничная площадка. Через нее мне был протянут обратно треугольник. Я положила его на стол и вдруг увидела: по нему стрела, пронзавшая нарисованное сердце, несла мое имя. Бурная сумятица чувств охватила меня. Что это был за необычный день моей жизни! Уж не знаю, как перетерпела уроки в школе, а вернувшись, была встречена на пороге поспешившими вместе на мой звонок мамой и Марусей Комаровой, вроде дожидавшимися моего прихода, и мое появление с чего-то развеселило их.

— Вон. Объяснение в любви, — наперебой выпаливали они, указывая на валявшуюся на полу бумажку.

— В дверь подсунута, — сказала Маруся. — Тебе.

Мне бы нагнуться, цапнуть бумажку. А я не смогла даже за порог ступить, оцепенела в смущении, застряла в дверях, бросила школьную сумку и ринулась вниз во двор, где всей ватагой мы отправлялись в кино.

Зал всего на 13 рядов. Это был, как я уже писала, первый в Москве кинозал, построенный в начале века на скорую руку, очень скромно, очевидно с риском прогореть на не опробованном еще тогда, невиданном «аттракционе» — кино. Словом, этакий стационарный балаган, первый просмотровый зал для публики, куда съезжались москвичи приобщиться к чуду века, ну уж а мы впоследствии пересмотрели здесь все, что можно и чего нельзя детям до 16 лет. И до недавнего времени мы предпочтительно шли сюда на новые фильмы, пока Второй часовой завод не выстроил свой представительный административный корпус, разрушив давно присвоенный заводом и названный «клубом» этот мемориальный в истории отечественного кино домик.

В тот раз давали знаменитый «Знак Зорро». Что-то лихо мелькало на экране. И в зале то гасли, то мерцали сыпавшиеся с экрана блики, выхватывая на миг из темноты светловолосую мальчишескую голову.

Ах, какое ликующее, праздничное чувство, какое счастливое волнение теребило меня, и знаменитый «Знак Зорро» неотчетливо пронесся мимо.

Я спешила домой. Мне открыли, но на этот раз за дверью на полу не было белой бумажки. Ни здесь, ни в кухне, ни в комнатах, ни на полу, ни на столах, подоконниках, буфете — нигде и никогда.

Мальчика звали Гаврик, ему было 9 лет, столько же мне.

На обшитой черным дерматином двери квартиры № 6, соседствующей с нашей, — медная дощечка «В. С. Коробков». Там, за этой дверью, — огромная уютная квартира, богатая библиотека, образованный отец, дивной красоты мать, два удачных сына, Гаврик и его младший брат, преданная домашняя работница Акуля, куличи и крашеные яйца на Пасху, достаток, потому что беспартийный В. С. Коробков получал оклад, в три раза превышающий партмаксимум нашего отца, хотя отец был старше его по должности. Сдержанный, педантичный человек Виталий Славич, приходя с работы, низко склонившись, — он был высокого роста, — целовал в лоб жену Веру Константиновну, сыновей и, выпив в кругу семьи вечерний чай, удалялся в свой сказочный кабинет — весь в кожаных тисненых корешках книг за стеклами шкафов вдоль стен.

Он был начальником валютного отдела Госбанка, ведал валютным фондом страны и по делам службы побывал за океаном и привез электрическую железную дорогу. Изредка, с непременным его участием, ее запускали, и по полу вкруговую по рельсам со свистом и гудками мчал красный стефенсоновский паровозик и за ним бежал целый состав маленьких вагонов со светящимися окошками. Это же была сказка сказок — волшебство.

Но вот все смолкло у соседей: ни утренних рулад (Вера Константиновна брала частные уроки пения и с утра обычно упражнялась за роялем), ни ее высокого мелодичного голоса, взывающего из столовой через весь большой коридор — в кухню: «Акуля!», ни возни мальчишек. Ни вечерних мерных шагов главы дома по коридору к себе в кабинет.

Как раз с его кабинетом была общая стена нашей с братом комнаты. Мы вообще жили отчасти как бы в их квартире — наша детская в поэтажных планах значилась там. Но еще при строительстве дома — он поначалу был кооперативным, с щедрой рассрочкой выплаты на тридцать лет, — Виталий Славич предложил папе присоединить эту комнату к нашей квартире: у них и без того была велика площадь для одной семьи, а нашей, меньшей, чем их, квартире еще одна комната оказалась совсем не лишней.