Французская демократия - Прудон Пьер Жозеф - Страница 46

Если рабочій классъ придаетъ себѣ какое нибудь значеніе и если онъ гонится не за призракомъ, то долженъ знать, что прежде всего ему нужно выйдти изъ подъ опеки и, не заботясь ни о министерствѣ, ни объ Оппозиціи, дѣйствовать отнынѣ самостоятельно и только для себя. Быть или силою, или ничѣмъ – вотъ что ему предстоитъ. Подавъ голосъ за кандидатовъ 31 мая 1863 и 20 марта 1864, рабочая демократія обнаружила недостатокъ рѣшимости и благоразумія. Она забыла себя, и для кого же? для враговъ! Манифестъ Шестидесяти возвысилъ ее на степень патриціата; но ея подача голосовъ низвела ее въ разрядъ отпущенниковъ.

ГЛАВА II.

Наши самозванные политики, ремесло которыхъ состоитъ въ оппозиціи всѣмъ правительствамъ, что нисколько не мѣшаетъ имъ кончать союзомъ со всякимъ правительствомъ, приняли за правило, что, для успѣшной борьбы съ властью, надо ее побивать ея же собственнымъ оружіемъ, т. е., другими словами, признавать законъ ею изданный и представляемый. Въ переводѣ на простой языкъ это значитъ, что самое вѣрное средство избавиться отъ человѣка – явиться къ нему въ домъ и, когда онъ будетъ съ вами здороваться, – убить его. Риторы, готовые разглагольствовать при всякомъ правительствѣ; адвокаты, защищающіе не только всякое дѣло, но даже передъ какимъ угодно судилищемъ, принимающіе всякія законодательства, приноравливающіеся ко всевозможнымъ судебнымъ формамъ; атеисты, хвастающіе своимъ индифферентизмомъ, потому что не въ состояніи возвыситься до принциповъ; для которыхъ всѣ вѣрованія равны, потому что они потеряли понятіе о правѣ, и которые не гнушаются преклонять колѣна ни передъ какимъ кумиромъ, потому что презираютъ людей еще болѣе, чѣмъ боговъ! – Вотъ каковы эти софисты, все совмѣщающіе, все соглашающіе, ничѣмъ не гнушающіеся, не знающіе противорѣчій! У нихъ на все готовы компромиссы, примиренія, оправданія. Будь то конституція 1848 или конституція 1852, военносудныя коммиссіи или судъ присяжныхъ, законъ общественной безопасности или habeas corpus, обязанность гражданина или вѣрноподданность династіи – имъ все равно: они ни въ чемъ не видятъ разницы. Такимъ образомъ мы видѣли, какъ непринужденно дали они присягу, необходимую, по конституціи 1852, для избранія въ законодательный корпусъ; а когда республиканская демократія не рѣшалась поклоняться второй имперіи, они увлекли ее на поступокъ, который она, пока разсуждала хладнокровно и не теряла здраваго смысла, считала вѣроломствомъ.

Вотъ уже три года, какъ мнѣ безпрестанно приходится говорить объ этомъ важномъ вопросѣ присяги, въ которомъ отражается вся наша политическая нравственность; и каждый разъ мои замѣчанія остаются безъ отвѣта. Теперь я снова возвращаюсь къ нему, хотя заранѣе убѣжденъ, что на этотъ разъ менѣе, чѣмъ когда‑либо могу разсчитывать на полученіе отвѣта. Но мнѣ хочется доказать по поводу присяги, что: во первыхъ, наша несчастная нація рѣшительно сама не знаетъ что она дѣлаетъ и куда стремится; во вторыхъ, что присяга несовмѣстна съ демократическими и соціальными убѣжденіями, чтобы не сказать, съ современною совѣстью.

До 89 г., при порядкѣ, основанномъ, какъ говорятъ, на божественномъ правѣ, присяга приносилась лично королю. Это условіе, по крайней мѣрѣ, недопускало недоразумѣній. Во первыхъ, король былъ извѣстная личность, въ подлинности которой невозможно было ни усомниться, ни обмануться; во вторыхъ, онъ былъ воплощеніе націи, живой законъ государства. Король былъ все. Съ нимъ нельзя было ни пускаться въ разборъ, ни полагать ограниченія, ни ставить условія. Право было опредѣлено; политическая нравственность имѣла критерій. Присяга формальная или подразумѣваемая приковывала подданнаго къ королевской особѣ, символу, выраженію и органу націи, ея правъ, учрежденій, льготъ или, какъ мы чванно называемъ ихъ, вольностей. Это воззрѣніе на королевскую власть и на присягу, проникнутое религіознымъ характеромъ, имѣло свою выгодную сторону: омерзительный домъ Валуа, отъ Франциска I до Генриха III, былъ, кажется, самою порочною династіею, какую только можно придумать; а между тѣмъ, въ лицѣ ихъ, это воззрѣніе на королевскую власть спасло французскую національность среди ужасовъ междоусобій.

Съ 89 г. нація управляется новыми идеями, осуждать которыя, конечно, я не буду. Феодальная присяга была уничтожена и замѣнена гражданскою. Что такое гражданская присяга? Вотъ формула гражданской присяги по конституціи 1791 года, глава II, параграфъ 5:

«Клянусь быть вѣрнымъ народу, закону и королю и всѣми моими силами поддерживать конституцію королевства, установленную національнымъ учредительнымъ собраніемъ въ 1789, 1790 и 1791 годахъ».

Замѣтьте разницу. Присяга приносится уже не одному лицу – королю, а народу, закону и королю. Народъ поименованъ первымъ, въ знакъ его несомнѣнной верховности; за нимъ слѣдуетъ законъ – выраженіе народной воли; король послѣднимъ. Онъ только представитель народа и исполнитель его воли; поэтому онъ названъ послѣ всѣхъ: между этими тремя понятіями есть постепенность. Въ этой формулѣ присяги выражается весь духъ революціи, какимъ онъ былъ въ 89 г.

Гражданская присяга была уничтожена вмѣстѣ съ конституціей 91; въ конституціяхъ II, III и VІІІ годовъ о ней не упоминается. Въ 1804 г. Наполеонъ I возстановилъ ее въ такой формѣ:

«Клянусь повиноваться конституціямъ имперіи и быть вѣрнымъ императору».

И такъ, Наполеонъ старался какъ можно больше приблизиться къ феодальной формулѣ; подобно Людовику ХІV, онъ говорилъ: государство – это я, и считалъ себя истиннымъ представителемъ Народа, живымъ Закономъ и воплощеніемъ Франціи.

Но революція неумолима. Наполеонъ принужденъ упомянуть въ формулѣ присяги о Конституціяхъ Имперіи, т. е. о конституціяхъ 1804, 1802 и 1799 гг.; a послѣдняя тѣсно примыкаетъ къ революціи и къ принципамъ 89 г. Этого довольно: чтобы Наполеонъ ни дѣлалъ и какъ бы онъ этого ни таилъ, новый духъ проглядываетъ въ этихъ конституціяхъ. Въ сущности, присяга 1804 та же, что и 1791 года; были присяги, приносившіяся королямъ старшей и младшей линіи, и наконецъ, Наполеону III. – И такъ несомнѣнно, что теперь во Франціи монархъ не единственное, даже не первое лице. Есть кто‑то выше короля, есть что‑то выше престола: этотъ кто‑то – Народъ; это что‑то – Законъ. Удалить изъ присяги эти два образа невозможно; невозможно снова водворить въ сердцахъ монархическую религію.

Послѣ этихъ замѣчаній разсмотримъ, какова можетъ быть сила этой новой присяги.

Во первыхъ, относительно ея цѣли, содержаніе ея показываетъ, что этими ясными словами хотѣли удовлетворить новымъ идеямъ, освятить новое право, сдѣлать самую присягу менѣе мистическою, менѣе идолопоклонническою, болѣе достойною человѣка и гражданина. Сочетаніемъ этихъ трехъ великихъ словъ – «Народъ, Законъ и Король», думали придать присягѣ болѣе разумности и величія. Дѣлая эти три имени, такъ сказать, солидарными, напоминая о конституціяхъ, высочайшемъ выраженіи закона, думали упрочить общественное зданіе и придать власти ненарушимость закона и неизчезаемость народа. Такъ, вѣроятно, разсуждали учредители этой присяги; и это доказываетъ, что они поступали скорѣе, какъ поэты, чѣмъ государственные люди. Ихъ риторика рушится передъ здравымъ смысломъ.

Въ самомъ дѣлѣ: очевидно, что присяга, приносимая тремъ лицамъ или, пожалуй, тремъ принципамъ, не можетъ быть такъ опредѣлительна, какъ если ее приносятъ одному; точно также всякое обязательство, что нибудь дѣлать или чего нибудь не дѣлать, можетъ скорѣе подать поводъ къ перетолкованіямъ, путаницѣ и придиркамъ, когда относится къ нѣсколькимъ лицамъ, чѣмъ когда заключено съ однимъ на опредѣленныхъ условіяхъ или даже безъ всякихъ условій. Такъ какъ политическая присяга съ 1789 г. приносится, въ одно и тоже время, и народу, и закону, и королю – все равно выражено ли это въ ней прямо, или затаено, – то она по необходимости должна быть условна, должна подлежать толкованіямъ и предполагаетъ взаимность. Напрасно президентъ Законодательнаго корпуса зажимаетъ ротъ депутату, который, прежде чѣмъ поднять руку и произнести присягу, проситъ позволенія объясниться. Самая сущность этого дѣйствія даетъ присягающему право объясниться.