Житье человеческое - Боуэн Элизабет - Страница 3

Друзья последовали за ней.

В свете лампы, буквально ослепившем их, они рассмотрели наконец ее милое лицо, смущенные, встревоженные, но приветливые глаза; прямая осанка; еще совсем юная, пожалуй, их возраста. Трудно было поверить, что наверху плакал ее ребенок. На ней была розовая блузка, вокруг шеи – нитка кораллов; похоже, она только что приоделась, но от волнения уже забыла про это. В глубине глаз таился тоскливый страх. Молодым людям казалось, что она лихорадочно старается осмыслить их появление, но в сущности ей не было до них никакого дела. Лампа стояла на столе, рядом, перед озерцом света, скрестив руки на груди, сидела тучная пожилая женщина и спокойно смотрела на вошедших. Они сняли кепки; их щеки пылали от тепла, яркий свет слепил их. Они с затаенным любопытством переводили взгляды со старой женщины на молодую, разглядывали картины на стенах, мебель, посуду. Перед ними была Жена… Тетя… гостиная… дом.

– Тетя, я пригласила джентльменов зайти к нам.

– Вот оно что, – сказала тетя. На ее лице жили лишь пытливо устремленные на них глаза. – Да они промокли до нитки, наверное, идут издалека. – Она вопросительно смотрела на Джеймсона, хотя и не обращалась прямо к нему. Тот ответил уклончиво, что они в два часа вышли из Пидсторпа, – Значит, они не пили чай, – удовлетворенно заметила старая дама. Они признались, что выпить чай им действительно не пришлось.

Тетушка была воплощенное гостеприимство. Улыбка, появившаяся на губах, медленно заструилась по лицу, играя в складках щек. Тетушка предложила гостям сесть, снять куртки и посушить их у огня. Они повесили куртки на два многозначительно пустовавших крючка и, вежливо улыбаясь, уселись напротив тетушки. Джеймсон сощурил свои птичьи глаза и взъерошил волосы. Высокая грудь тетушки всколыхнулась, и она со вздохом сказала, что не возражала бы против чашки чая, разумеется, если найдутся еще желающие. Они уже больше часа задержались с ужином, похоже, ужинать придется еще не скоро – бог знает когда. Она приветливо разглядывала гостей, сказала, что рада им.

– Я в самом деле не представляю, – доверительно продолжала тетушка, подавшись к ним грузным телом, – не представляю, что случилось с Уильямом. Такой пунктуальный, ни разу не опаздывал к чаю. Надеюсь, ничего плохого не произошло.

Девушка, выскользнув из освещенного круга, застыла у окна, вся обратившись в слух. Когда тетушка снова повторила: «Неспокойно у меня на душе, вдруг с ним что-нибудь случилось, девушка медленно обернулась, широко раскрыв глаза.

– Перестаньте, тетя, – взмолилась она, – заладили: случилось, случилось. Да что могло случиться? Просто он задерживается.

– Раньше он никогда не задерживался, – упрямо твердила тетушка. – Не было такого случая. Ни за что бы не поверила, что он заглянул в пивную, и все-таки…

– Боже, – застонала девушка, сжавшись, как от нестерпимой боли.

– А я подумал… – начал было Джеймсон, но Джеффри толкнул его под столом ногой, и тот осекся. Оба вспомнили что свет на первом этаже горел только в одном окне. Значит, из страха она солгала; и они тут же почувствовали себя сильными и великодушными, готовыми защитить ее. Старая дама подмигнула им с видом заговорщицы, словно приглашая без церемоний заглянуть в душу племянницы, где она чувствовала себя такой же полноправной хозяйкой, как и в ее доме.

– Энни ужасно беспокоится, – сказала она, обращаясь к ним за сочувствием. Потом перевела взгляд на девушку и после неловкой паузы продолжала: – Ну что же, Энни, накрывай к ужину, выпьем по чашке чая и съедим что-нибудь. Всегда так: сидеть и ждать кого-то, да откладывать все до его прихода, так никогда и не дождешься. Если он идет, так придет, и тем скорее, коли не ждешь.

– Если идет! – эхом отозвалась Энни. Она стояла у буфета и доставала тарелки, но после тетушкиных слов обернулась. – Он идет к себе домой! Уж не думаете ли вы, что он упал в канал, – воскликнула она и тут же осеклась, испугавшись собственных слов, будто их сказал кто-то другой.

– Ох, – выдохнула тетушка, словно камешек уронила.

Белые фаянсовые тарелки украшали золотая каемка и такой же цветок посередине. Джеффрис наклонился, чтобы рассмотреть их получше, и тарелки показались ему исполненными особого смысла и красоты. Приподняв лампу, Энни вытерла стол и теперь привычными движениями расставляла тарелки на одинаковом расстоянии, словно раздавала фишки для игры. Джеффрису и в самом деле казалось, что они участвуют в какой-то игре и Энни должна победить во что бы то ни стало. Каждая тарелка, каждая чашка, каждый нож, поставленные Энни на стол, поблескивающие в свете лампы, словно означали для нее уступку противнику, условие игры, с которым она смирялась. Погруженная в свои мысли, она машинально двигалась между столом и буфетом. Иногда останавливалась и, словно слепая, проводила пальцами по буфету. Тетушка, уставившись на лампу, поджала губы, уютно скрестила руки на высокой груди. На каминной полке громко тикали часы с большим круглым циферблатом, в очаге, дрожа, потрескивал неяркий красноватый огонь, вдруг засвистел чайник, так пронзительно и требовательно, что Джеффрис вздрогнул.

– – Завари чай, – распорядилась тетушка, – и вынь из духовки рыбу. В прошлый раз сельдь была превосходна. Жаль, если она пересохнет.

Неужели Джеймсону и Джеффрису достанется ужин, приготовленный для Уильяма? Энни опустилась на колени, открыла небольшую дверцу в плите и что-то вынула из духовки: комната наполнилась запахом запеченой рыбы. Но, видно, передумала и осторожно поставила рыбу в духовку, решительно захлопнув дверцу. Стоя на коленях на коврике перед очагом, словно на молитве, она сказала, не оборачиваясь:

– Я приготовлю яичницу, тетя.

– Жаль, что не подадут рыбы, – пробормотала тетушка. Это было невыносимо, они незвано вторгались в налаженную жизнь чужого дома.

– Мы будем очень благодарны, если вы угостите нас чаем и хлебом с маслом. Мы не собирались ужинать, нас ждут к столу в Миддлхэмптоне.

– В самом деле? – спросил Джеймсон, с удивлением уставившись на приятеля.

– Ну, конечно, – повторил Джеффрис с еще большей уверенностью, – нас ждут к ужину.

Перед тетушкой появилась тарелка с рыбой. Энни с пузатым чайником в руках осторожно подошла к столу. Она наклонилась, опуская чайник на подставку, но вдруг напряглась, подставка звякнула. Энни застыла и жадно прислушалась, пытаясь жестом остановить поток тетушкиной болтовни. Сообщив Джеймсону, что ее племянник живет в Лондоне, тетушка принялась было расписывать его выдающиеся достоинства. Сидящие за столом вздрогнули и замолчали, сверху донесся слабый, прерывистый плач ребенка.

– Поднимешься к нему?

– Нет, а то он раскапризничается и будет хныкать всю ночь, – спокойно ответила мать.

От чашек поднимался ароматный пар. Джеффрис сосредоточенно следил за тем, как в прозрачной коричневой глубине чашки тает щедро положенный сахар, и он не хотел нарушать эту прозрачность молочным облачком. Он обхватил теплую чашку ладонями – онемевшие кончики пальцев медленно оживали. Энни нарезала хлеб и придвинула масленку поближе к Джеффрису. Тот с тоской заглянул в ее отрешенные глаза.

Джеймсон, который легко осваивался в любой обстановке, явно отогрелся. Он так и сиял, возбужденно облизывал губы, и они блестели в свете лампы. Он болтал не закрывая рта. «Ну и ну!» – только и восклицала тетушка, протягивая руку за куском хлеба или передавая чашку за новой порцией чая. Энни, хотя все еще настороженная (так казалось Джеффрису), слушала Джеймсона, подавшись вперед, изумленно вскинув брови. Он расписывал рай, который он, Джеймсон, разумеется не без посторонней помощи, вскоре организует на земле, и доверительно сообщил присутствующим, что и они могут принять в этом участие. Женщины смотрели на Джеймсона, вытаращив от удивления глаза. Для Джеффриса откровения приятеля тоже были неожиданностью. Внезапно мир вокруг него стал бесцветным. Перед ним возник не Новый Иерусалим, а запутанный лабиринт кирпичных стен и Джеймсон, разглагольствующий на углу пустынной улицы. Контраст был таким резким, что у Джеффриса закружилась голова. Он откинулся на спинку стула и постарался сосредоточиться. Перед ним снова возникла гостиная, но стены ее раздвинулись, и он уже не мог охватить их взглядом. Итак, все определялось одним: индивидуальным восприятием; эмоциональным воздействием окружения. Вот дома, которые становятся жильем; вот комнаты, где живут люди; они уходят и возвращаются, а кто-то уходит навсегда; их ждут в других комнатах, маленьких, бережно хранимых островках света, защищенных стенами от алчного мрака, всепоглощающей тьмы. Здесь, на этой сцене, и разыгрывается драма человеческого существования. Издалека чуть слышно доносился глас Джеймсона, вопиющего в пустыне.