Попугай - Боуэн Элизабет - Страница 2

– Там что-нибудь неприличное? – глухо спросила Элинор, быстро наматывая шерсть.

– Уж надо полагать, – отвечала миссис Уилсден, – но я же говорю, я не дочитала. Безумно скучно. Правда, до того места до которого я дошла, я ничего не заметила, заглянула в конец – и там ничего. Но никогда б я не стала держать подобную книгу в доме, где есть молодая девушка, – Элинор, размотайте-ка шерсть, вы слишком туго наматываете…

Даже в Лондоне, говорят, многие-отвернулись от Ленникотов, и сюда они явились, конечно, в надежде завести приличных знакомых. Вся улица осуждала Ленникотов, и вся округа завидовала улице. По вечерам длинные полосы шпарящей белизны стекали с автомобильных фар, грубо разоблачая тайны соседских кошек. Эти автомобили без конца останавливались возле Ленникотов, тихо сопя, словно принюхиваясь к траве. Приемы приемами, а шума от Ленникотов никогда никакого не было, иной раз только доносился из окон смех, так что хотелось постоять и прислушаться, и совсем уже редко – голос миссис Ленникот, очень приятный голос, растекался между деревьев, когда она после ужина пела гостям.

Попугай опустился среди тополей, а у Элинор опустилось сердце. Она услышала, как наверху звякнуло окно, и поняла, что шторы у миссис Уилсден раздвинуты и скоро все будет кончено. Язык у ней присох к гортани от ужаса, но она взяла себя в руки и спрыгнула прямо в крапиву, на тропу, которая шла по задам мимо миссис Уилсден, мимо семнадцатого, восемнадцатого и девятнадцатого номеров и наконец впадала в небольшой пустырь под тополями Ленникотов. Поворачивая по тропе под тополями и слыша их шорох, она вдобавок слышала, как попугай за кирпичным забором очень отчетливо и уныло повторял: «Минни? Минни!» Встретил он кого-нибудь или рассуждал сам с собой?

Элинор полагала, что моральная неустойчивость несовместима с ранним вставанием. Поэтому она была не только удивлена, но и оскорблена в лучших чувствах, когда, поправив пенсне, обнаружила, что смотрит поверх забора Ленникотов на безупречно прямой пробор в медного цвета волосах миссис Ленникот. Попугай грыз когти, сидя на крыше беседки, и миссис Ленникот не замечала его, потому что читала книжку стихов с крупным шрифтом и курила сигарету в длинном мундштуке. Она сидела в шезлонге, положив на опрокинутую лейку ноги – уж разумеется, в цветных кожаных туфельках. Услышав, как Элинор скребет носами туфель по кирпичам, нащупывая точку опоры с внешней стороны сада, она подняла глаза, сверкнув на солнце золотыми ресницами, нерешительно улыбнулась и сказала:

– Доброе утро. Вы за теннисным мячиком? Заходите, пожалуйста!

У нее был узкий подбородок и овальное, округлое нежно-розовое лицо. Брови ее очень невинно поднялись, пока она смотрела на Элинор, недоуменно, но как бы серьезно вникая в нее, будто она строка георгианской поэмы, которую вряд ли удастся понять.

– Заходите, пожалуйста! – повторила она.

– Спасибо, – сказала Элинор. – Мне бы только того попугая.

Она показала в сторону беседки, и миссис Ленникот, положив распластанную книжку в траву корешком кверху, посмотрела туда же. Волосы у нее были уложены вдоль щек двумя косичками.

– А-а, – сказала она. – Так это ваш попугай? Какой красивый. Но заходите же и возьмите его, раз вы хотите. Он ведь очень дорогой, надо думать. Он, наверное, давно тут сидит, а я и не заметила, в этом саду бездна птиц, а я ничего не понимаю в естествознании.

Впервые за все утро попугай посмотрел на Элинор. Впервые за все время их знакомства в глазах его мелькнул проблеск ума. Он словно сказал: «Забери меня отсюда. Я старая больная птичка, мне плохо, я устал. Меня занесло, я сорвался. Все кончено. Забери меня отсюда». Глаза ему заволокло белой пленкой; и поникли его перья.

Элинор представилось, что если постараться не дышать, если пройти к беседке самым прямым путем и на цыпочках, ни на что не смотреть, особенно на миссис Ленникот, ей удастся выйти из сада Ленникотов неоскверненной. Поэтому она – как учили в школе, сразу на ноги и на руки – спрыгнула с забора у самой клумбы. Распрямляясь, она краем глаза увидела, как миссис Ленникот, колыхнув станом, встала с шезлонга, и не могла не оглянуться, когда та, будто завороженная, пошла прямо к беседке подняв обе ладони. Неподпоясанное платье болталось на ней и мело траву, и край подола потемнел от росы.

– Ой, какой же ты красавец! – вздыхала миссис Ленникот. – Какая у тебя головка! Вы уж простите, – обернулась она к Элинор, – я никогда так близко не видала попугая.

Попка был очевидно польщен. Он склонил головку и распушил хвостик, и он слегка покачивался на коготках. Он всячески намекал, что миссис Уилсден и Элинор – две старые грымзы и даже Минни оставляет желать лучшего, но что он умеет при случае отдать должное замечательной женщине. Если б миссис Ленникот имела возможность вовлечь его в дальнейшую беседу, ничего бы не стоило поймать его сзади, но Элинор слишком поторопилась. Распростертые руки ее схватили пустоту; попка учуял их и взмыл, расправив крылья, как феникс. Пронзительно костеря Элинор, он направил зигзагообразный полет к насосу возле веранды, с насоса перемахнул на верхний подоконник, с подоконника на бак, а с бака на конек крыши между двумя трубами.

– Ах, вам ужасно не повезло, – воскликнула миссис Ленникот в неподдельном смятении.

У Элинор горели щеки; легкие прядки выбились из прически и, трепыхаясь на ветру, щекотали ей шею. Чувства редко кипели в ней, на слабом огне ума не доходя до кипения, но тут она просто взорвалась от ярости. Она задохнулась, вздрогнула и сжала кулаки.

– Нет, я изловлю этого попугая, – сказала она, обернувшись к миссис Ленникот. – Изловлю и сверну ему шею.

– Неужели вам приходилось кому-то сворачивать шею? – ужаснулась миссис Ленникот.

Элинор призналась, что шей еще никому не сворачивала, и миссис Л енникот, явно успокоенная, предложила ей войти в дом и поймать попугая.

– Из комнаты мужа, – сказала она, – очень просто можно вылезти через окно на крышу. Он часто об этом вспоминает, когда в доме уж очень шумно, да только крыша крутая, не поставить письменный стол. Он, наверное, еще не проснулся, а то бы он рад был вам услужить.

Тень дома прохладно легла на Элинор, когда, оставляя позади ветер, блеск и юную непорочность утра, она ступила вместе с миссис Ленникот на ступени веранды. Потом было так много сирени в гостиной и она так сильно пахла, что больше Элинор ничего не запомнила, кроме того, что комнату со множеством низких диванчиков тиранически подавлял тре. угольник рояля. Она по-прежнему старалась не дышать и ступать на цыпочках, и ее как бы засасывало в длинную сверкающую воронку порока, в конце которой ей виделся попугай, смутным пятнышком на фоне знакомых небес. Комната выходила на запад, и потому в ней было темно; зато рядом золотой солнечный брус ярко пересекал мозаичный паркет холла. Совсем не так падал солнечный свет через подобную же стеклянную дверь на клеенку миссис Уилсден.

– Вы ведь из этой тесной семейки, да? – спросила миссис Ленникот. – Девочки на велосипедах, такие хорошенькие, и песик, свирепый на вид, вечно за ними гоняется – хотя, я уверена, что милейшая собачка и верный друг, – нет, тут прямо ступеньки, под арку. Я пойду впереди?

Элинор сказала – нет, она не из Филпотов.

– Так много народу на этой улице, правда? Никогда б не подумала, что столько людей живет не в Лондоне. Конечно, видишь дома, но не отдаешь себе отчета, что внутри там жизнь и это не просто так, правда?

Элинор шла следом за скользящим мерцанием платья и благовонным шелестом. Миссис Ленникот была не из таких женщин, которые шуршат юбками. Бархатный ковер неподатливо скрипел под ногами; он ей показался сперва отвратительно скользким. Над лестницей висели гравюры, и Элинор, содрогаясь, отводила от них глаза. В ее броню полетели первые стрелы; она попалась, она была в доме у этих Ленникотов; ей навязали его тени и запахи, и никуда от них было не деться.

Затем наверху открылась дверь, и мистер Ленникот вышел из своей спальни на площадку. Элинор застыла и прижалась спиной к стене; она задела плечом за раму, и картина отчаянно затрепыхалась. Элинор зажмурилась, и в конце сверкающей и неотвратимой воронки дрогнул и поблек попугай. Было страшно. Воронка сжималась вокруг Элинор; ей захотелось сбежать.