Плющ оплел ступени - Боуэн Элизабет - Страница 8

Только в баре, и то не сразу, он вдруг вспомнил еще об одном белом пятне. Он не посетил дом Конкэннонов. Он бросился к двери: было около семи, всего минут двадцать до затемнения. Они жили в выгнутом дугою квартале чуточку вглубь от менее пышного конца набережной. Путь шел мимо домов и бывших гостиниц, занятых еще не выведенными солдатами и связистами. Сверху донизу их заливал голый, жесткий, лимонно-пронзительный свет. Темные глыбы в промежутках только и говорили что о недавней оккупации. Парадная Конкэннонов выходила на дугообразную улицу, которую перегородили еще ради каких-то военных нужд, теперь уже непонятных, и Гэвину пришлось идти в обход. На тротуарах вдоль парадных было так много проволоки, что Гэвина вытолкнуло на мостовую. Перед одним-единственным домом открылся гостеприимный проход. Это не могло быть уступкой адмиралу Конкэннону, павшему в прошлой войне. Тем не менее дом был его, что подтверждалось и выцветшим номером. Теперь уж никто, кроме Гэвина, не знал, что это за дом и чем интересен. Здесь витал когда-то и продолжал витать дух Саутстауна, каким он стал ныне. Дважды претерпел он то, что адмирал некогда предпочел любви.

Окно столовой с высоким тройным переплетом было высоко над тротуаром. Гэвин, стоя напротив, заглянул в него и увидел молоденькую связисточку. Она сидела за столом лицом к окну, ко тьме, к нему. Голая лампочка над ее головой, вздернутая к потолку узлом шнура, светила на обшарпанные, белесые стены и подчеркивала одиночество связисточки. Засучив рукава рубашки цвета хаки, она налегла на голый стол голыми локтями. Лицо было совсем юное, еще не помягчевшее. Она вытянула по столу руку, глянула на часы и снова стала смотреть в окно, во тьму, прятавшую Гэвина.

Так второй раз в жизни он смотрел прямо в глаза, которые не видели его. Вклинившиеся годы дали слова для этого злосчастья: фраза «l'horreur de mon n?ant» [3] пронеслась в мозгу.

Вот-вот девушка должна была подойти к окну и затемнить его – тут пока насчет этого было строго. Стоило подождать. Он зажег сигарету. Она снова глянула на часы. Встав со стула, она сняла с вешалки возле двери столовой не только китель, но и фуражку. Одевалась, значит, для улицы. И когда она снова встала и принялась затягивать окна, он, с удовольствием следя за ее движениями, уже радовался, что она не видит его – покамест. Свет еще помедлил на сухих стручках желтофиоли, занесенной с палисадника и взошедшей в щелях мостовой, и на долгих скучных петлях колючей проволоки, через которую всюду при известной ловкости можно было перескочить, не поранившись. Наконец она заткнула последнюю светлую щелку. Ей ничего не оставалось, как выйти.

Сбегая по адмиральским ступенькам, она, вероятно, различила в темноте штатского с сигаретой. Она обошла его безразлично. Он сказал:

– О чем задумались?

Она будто и не слышала. Он пошел рядом. Потом она ответила на вопрос, который не был задан:

– Нет, нам не по пути.

– Жаль. Но тут только одна дорога, с другой стороны не пройти. Что же мне прикажете делать – оставаться тут до утра?

– Вот уж не знаю.

Мурлыча себе под нос, она даже не ускорила легкого, звонкого шага по изогнутой улице. Он не отставал, но шел отступя, ненавязчиво. Поэтому, а еще потому, что скоро расползающимся лоскутом неба обозначился выход на набережную, она, кажется, успокоилась. Он окликнул ее:

– В том доме, откуда вы вышли, жили мои знакомые. Я просто хотел посмотреть.

Она невольно обернулась – впервые.

– Жили? – переспросила она. – Господи! Я б лучше в могиле жить согласилась. И тут везде так. Представляете – приехать сюда отдыхать!

– Я приехал отдыхать.

– Ой-ой-ой. И что вы тут делаете?

– Просто хожу и смотрю.

– Ладно, интересно, сколько времени продержитесь. Тут нам в разные стороны. Пока.

– У меня здесь никого нет, – сказал Гэвин и вдруг остановился в темноте. Мимо прошуршал лист. Она была слишком женщиной, чтоб не замереть и не вслушаться, ведь он обращался не к ней. Ответное: «Ах, знаем мы, слыхали-слыхали» – было произнесено машинально и не слишком уверенно. Он бросил окурок и стал зажигать новую сигарету. На секунду укрытое в ладонях пламя взметнулось и озарило его лицо. Она подумала «Ах, он же старый, то-то и хорохорится. Штатский, ну да. Для прошлой войны молодой, для нашей – старый. Джентльмены – они не дураки». Но ему, она догадалась, уже неважно было, о чем она задумалась. То, что она разглядела, пока он щелкал зажигалкой, осталось в темноте, пугающее и ей по молодости непонятное. Она разглядела лицо ходящего среди людей мертвеца. И он был «старый» оттого, что лицо застыло, но весь заржавевший механизм чувств проглядывал в нем. Давным-давно эти черты затевались для надежды. Вмятины возле ноздрей, запавшие глаза, нервно всасывавшие сигарету губы – все было одно к одному – лицо хищное, волчье. Грабитель. Но откуда это: «Грабителей предам грабежу»? [4]

Он выпятил нижнюю губу, лихо вскидывая сигарету.

– Ни души, – добавил он, но уже рассчитанно – ей.

– Ну ладно, – отрезала она. – У меня свиданье. И чего было выбирать это дохлое место? Ехали бы туда, где у вас кто-то есть.