Отвергнутый дар - Боумен Салли - Страница 12

Жерар Гравелье, заведующий архивом де Шавиньи, стоял у окна своего кабинета на тринадцатом этаже того же здания. Он наблюдал, как «Роллс-Ройс» подкатил в обычное время и высокий мужчина в черном костюме быстро прошел внутрь. Когда Эдуард скрылся из виду, Гравелье задумчиво отвернулся от окна и рассеянно смахнул с плеча пиджака крупинки перхоти. Костюм, обошедшийся ему в сто пятьдесят гиней, был пошит в Лондоне – не у портного Эдуарда де Шавиньи, «Джайвз с Савил-Роу», но в другой мастерской, где вполне приемлемая имитация стоила подешевле.

Гравелье нервничал, причем сильно, так что за завтраком не смог ничего проглотить. Но сейчас он пытался успокоиться, внушая себе, что у него нет причин волноваться. Он знал, по какому поводу его вызывают: обсудить новую систему регистрации хранения архива проектов де Шавиньи, которую заново разработали с самых азов по настоянию Эдуарда де Шавиньи и должны были полностью задействовать уже на этой неделе, после того как архив наконец переведут в новые помещения. Новая система предусматривала небольшое сокращение штатов, его планировалось осуществить на добровольной основе. Вероятно, Эдуард де Шавиньи хотел обсудить с ним именно это или какой-нибудь элемент системы. Все прекрасно знали, что Эдуард де Шавиньи любит вникать в детали; от его острого глаза не ускользала ни единая самая ничтожная мелочь, когда речь шла об управлении его империей. Вспомнив про это, Жерар Гравелье снова разволновался. Его прошиб пот.

Когда на его новом письменном столе из ясеня с хромированной отделкой зажужжал интерком, он даже подпрыгнул. «Успокойся», – приказал он самому себе и принялся, словно читая литанию, мысленно перечислять доказательства собственного преуспеяния, пока шел по тихому, устланному толстым ковром коридору к служебному лифту, который должен был доставить его на девятнадцатый этаж: новая квартира в роскошном пригороде Босежур; квартира поменьше на Монпарнасе, где живет весьма милая молодая любовница; два автомобиля, один – самый большой «Ситроен Фамилиаль» последней марки; щедрый счет на текущие расходы, в который никто особенно не вникает, по крайней мере, он так надеялся. Сорбонна присудила ему ученую степень магистра изящных искусств; он прошел подготовку в лондонском Музее Виктории и Альберта и в парижском Музее изящных искусств; историю ювелирного искусства в целом и искусства де Шавиньи в частности он знал лучше всех, за исключением одного человека – того, к кому направлялся в эту минуту. Он перевел дух и утер пот со лба. Он незаменим. Ему хотелось надеяться, что это правда.

Его впервые вызывали к Эдуарду де Шавиньи, чьи кабинет и приемные занимали верхний этаж здания. Выйдя из скоростного лифта, Гравелье от удивления широко раскрыл глаза. Тут все свидетельствовало о полном разрыве с традицией. Наружная приемная была огромной – океан светлого бежа и белизны, хром и стекло. Вокруг стола по эскизу Ле Корбюзье стояли три массивных дивана, обитые натуральной кожей. За письменными столами – тоже по эскизу Ле Корбюзье – сидели две очень красивые служащие. На обеих были шелковые блузки строгого покроя, нитки жемчуга и плотные шарфики, прихваченные на горле свободным узлом. И та, и другая были весьма соблазнительны, особенно та, что сидела слева, но вид у них был такой, словно если они и лягут с кем-то в постель, то никак не меньше, чем с самим Эдуардом де Шавиньи. От их безукоризненного французского Гравелье взяла оторопь, и он пожалел, что не обратился к услугам портного подороже. Bon genre[15] – он ненавидел женщин этого типа.

– Вам придется подождать, мсье Гравелье, – произнесла одна из сирен. Ни тебе извинений, ни объяснений, ни предложения выпить чашечку кофе – ничего. Он просидел сорок пять минут, обливаясь потом.

Затем внутренняя приемная, еще более изысканная и роскошная, и две новые вкрадчивые стервы, на сей раз секретарши, такие чопорные, будто трусики у них и те накрахмаленные. Господи!

И уже после всего – святая святых: ровно через час после вызова. Гравелье не сомневался, что его проманежили нарочно.

Он открыл гладкую дверь красного дерева, вошел и остановился. Кабинет был очень просторен и на удивление строг. Гравелье ожидал увидеть предметы старины, цветы, портреты предыдущих баронов де Шавиньи, неизменно украшавшие офис старого хозяина. Ничего подобного. На стенах висели картины художников-абстракционистов. Он пригляделся и изумленно приоткрыл рот: Пикассо периода кубизма; два великолепнейших Брака; ранний Кандинский; Мондриан; Ротко – из «красной» серии; огромное полотно Джексона Поллока, исполненное скрытой муки. На черном книжном шкафу позади письменного стола возвышались три изумительные бронзовые статуэтки – Брынкуши, Генри Мур, Джакометти. Гравелье сглотнул. Чтобы добраться до стула у письменного стола, нужно было пересечь почти все помещение.

Гравелье неуверенно двинулся вперед. Эдуард де Шавиньи поднял глаза. Гравелье с любопытством его разглядывал. Все знали, что ему всего тридцать лет, но выглядел он несколько старше. Высокий, шести с лишним футов, широкие плечи и та же завораживающая красота, какой отличался его отец. Твердые черты лица, загорелый; необычное сочетание – черные как вороново крыло волосы и темно-голубые глаза. Гравелье показалось, будто их взгляд прожигает его насквозь. Он завистливо покосился на костюм босса – черного цвета без всяких оттенков, жилет, на обшлагах по четыре пуговицы. У него самого только по три. Он выругался про себя: вблизи разница между костюмом за двести гиней и костюмом за пятьсот гиней просто бросалась в глаза. Белая рубашка, черный вязаный шелковый галстук. Господи, неужто он носит траур? – Садитесь, пожалуйста.

Гравелье присел. Сбоку от массивного черною стола находилась запутанная система телефонов и аппаратов прямого вызова. На самом столе лежали платиновая ручка производства де Шавиньи, простая белая папка – и только. А между тем этот человек знал обо всем, что происходит в Риме, Токио или Йоханнесбурге, за два месяца до того, как тамошние деловые круги узнавали об этом. Как ему удавалось?

Гравелье повел шеей, ослабляя хватку воротничка. Воцарилось молчание. Он знал об этом вошедшем в легенду приеме. Молчание было призвано давить на тебя, заставить болтать, забыв о всякой осторожности. Гравелье еще раз сглотнул – и забормотал.

– Мсье де Шавиньи, я в восторге от нового здания правления. Мне не терпелось вам об этом сказать. Уверен, оно в корне изменит наш… э-э… наш общий имидж. Всякому лестно работать в столь современном, столь прогрессивном деловом центре. До меня уже доходят…

– Я вызвал вас не для того, чтобы обсуждать достоинства здания, – оборвали его тоном решительным и холодным.

Гравелье кашлянул. Он понимал, что ему нужно взять себя в руки, успокоиться, а главное – прикусить язык, но он почему-то не мог.

– Нет, разумеется, нет, мсье де Шавиньи. Если вас интересует перемещение архива, то хочу вас заверить – всё идет по графику. Я захватил кое-какие бумаги на тот случай… Вот тут у меня полная разметка со всеми подробностями. Новое штатное расписание…

– Мсье Гравелье, сколько времени вы служите у де Шавиньи?

– Двадцать один год, мсье де Шавиньи.

– Двадцать один год два месяца и три недели. – Он открыл лежавшую перед ним белую папку. Гравелье отчаянно пытался прочесть текст, перевернутый вверх ногами.

– Я ознакомился с донесением начальника нашей службы безопасности.

Снова воцарилось молчание. Гравелье побледнел.

– Полагаю, нет нужды останавливаться на частностях, не так ли? Вы начали передавать элементы хранящихся в архиве художественных решений год и два месяца тому назад. Поначалу сравнительно банальные элементы, поэтому вам тогда не стали мешать. Мне было интересно, как далеко вы зайдете.

Молчание.

– Месяц назад вас допустили к весьма секретным разработкам, касающимся принципов решения нашей коллекции на 1956 – 1957 годы. Уверен, вы их запомнили. Решение под кодовым названием «Белый лед» предполагало широкое использование платины, белого золота и бриллиантов. Впрочем, запомнили вы их или нет, не имеет значения, поскольку их придумали специально для вас и для конкурирующей компании, которой вы вчера передали эти секретные сведения. – Он наградил Гравелье ледяной улыбкой. – Настоящие наши планы на 1956 – 1957 годы, само собой разумеется совершенно другие, но вы о них не узнаете. Вы уволены.