Дестини - Боумен Салли - Страница 2

Впереди слева был сквер, а за ним крохотная церквушка Святого Юлиана, одна из древнейших в Париже. В сквере играли дети, до него донеслись их голоса, на миг перекрывая шум машин на набережной впереди. Он увидел яркие пятна их одежды – синие, белые, алые. Цвета французских детей, цвета свободы. И тут он увидел женщину.

Потом – через восемь, через десять, через двенадцать лет – это мгновение всплывало в его памяти с абсолютной точностью, совсем такое, как тогда: детские голоса, шум машин, хруст песка под ногами бегающих ребятишек, ощущение ярких пятен в уголке глаза, нарастающая потребность и одновременно отчаяние в его теле, а затем – женщина. Девушка.

Едва он увидел ее, как внезапно все, кроме нее, исчезло. Все звуки сменились тишиной, все пространство сузилось до пространства, которое занимала она. Он видел только ее – сияющее пространство и ее запрокинутое лицо.

Она стояла спиной к мостовой перед древней церквушкой и глядела на нее, откинув голову. Ее лицо четко выделялось на фоне света. Волосы редкого цвета бледного золота едва достигали плеч неровно подстриженными прядями, словно она сама откромсала их. В эту секунду ветерок, всколыхнув их, обвел ее профиль светлым нимбом.

Тут она вдруг обернулась, слегка нахмурясь, точно почувствовала его взгляд или кто-то окликнул ее. Но он молчал. Он не шевельнулся. Могучая машина замерла в десяти шагах от нее. Сдвинув брови, она поглядела на улицу в сторону набережной, и с такого расстояния он рассмотрел, что брови у нее темные и прямые, а широко посаженные глаза – серо-голубые и поразительно красивы.

Она, казалось, не обратила на него внимания и снова начала рассматривать церковь. Эдуард не спускал с нее глаз. Его сердце забилось спокойнее, внутреннее мучительное напряжение исчезло, он смутно, точно во сне, ощущал особую силу, галлюцинаторную ясность, словно шел к ней, оставаясь все так же неподвижным.

Ей было лет девятнадцать, может быть, чуть больше. Высокая. Удивительно стройная. В международной униформе юности – синие джинсы, парусиновые туфли на низком каблуке, самая дешевая белая рубашка с открытым воротом, облегающая высокие округлые груди. В квартале Сен-Жермен нашлись бы тысячи девушек, одетых почти так же. Десятки их в кафе, мимо которых он только что проезжал. Но эта девушка ни в чем не была похожа на тех. Он смотрел на нее и видел физическое совершенство, красоту, такую же неоспоримую и властную, как любое другое совершенство; он видел ее в этой девушке, как увидел бы в сердце бриллианта. А потому он поколебался всего миг, а потом – как знал с самого начала – тихонько двинул машину вперед, прижал ее к краю тротуара и затормозил. Он собирался выйти из машины и подойти к ней, но она его опередила. Он уже нажал на ручку дверцы, но тут девушка обернулась и посмотрела на него – это был долгий, прямой, оценивающий взгляд без кокетства, без робости. Она смотрела на него, словно запоминала его лицо для опознания, а Эдуард смотрел на нее. И, прежде чем он успел пошевелиться, она подошла к машине.

Она стояла у длинного черного капота и смотрела на Эдуарда серьезно, все еще чуть сдвинув брови, словно он показался ей знакомым и она старалась вспомнить, кто он такой. Поза ее была спокойной и грациозной. Теперь он видел не только красоту ее лица, но многое другое – ум в глазах, волю в складке губ. Ее лицо ошеломило его. Потребность и отчаяние исчезли, его дух словно омылся и обрел удивительную ясность.

Он смотрел на нее, потрясенный ощущением, что узнает ее. Женщина, которая сразу стала ему такой знакомой. Женщина, которую он никогда прежде не видел. Она спокойно встретила его взгляд, а затем неожиданно улыбнулась. Улыбка была чуть насмешливой, дразнящей, словно она решила немножко ему помочь.

– Извините, мне показалось, что мы знакомы. Она говорила по-французски правильно, но не безупречно. Англичанка, подумал он. Или американка.

– Я подумал то же самое.

– Значит, мы оба ошиблись.

– Или не ошиблись.

Тут он улыбнулся ей – и оборвал улыбку, так как понял, что должен сейчас же что-то сделать, что-то сказать – но вот что? Его сознание замкнулось в такой ясности, что было трудно найти хоть какие-то слова. И тем более слова, которые нелегко было бы истолковать неверно. Внезапно его охватил ужас, что она может истолковать их неверно.

Просто чтобы дать себе время, он открыл дверцу, вышел из машины и, обойдя капот, остановился рядом с ней. Ему стало смешно. Он знал свою репутацию, знал, что говорят люди о его обаянии и о том, что он включает и выключает это обаяние, когда ему заблагорассудится.

Он знал, что его считают холодным, безразличным, что люди с завистью говорят о его железном самообладании, не подозревая, как дорого оно ему обходится.

Где оно, это самообладание? И холодность, и безразличие? Он чувствовал себя обезоруженным – тридцатичетырехлетний мужчина и одновременно беззащитный мальчик.

Для женщины она была высокой, но он был выше. Она чуть откинула голову и посмотрела ему в глаза. Наступило молчание: ему казалось, что оно длится часы, а может быть, и не одну жизнь. Потом он сказал (сказать что-то было необходимо):

– Мне кажется, вам следует поужинать со мной. Он надеялся, что сказал это обаятельно – во всяком случае, он приложил максимум стараний, но тут же ощутил, насколько несуразным было нарушить их молчание, и пожалел о словах. На миг он увидел ее и себя глазами третьего человека: высокий брюнет в чудесно сшитом, очень строгом черном костюме, который ничем не отличался от всех остальных его костюмов, и стройная светловолосая девушка. Ему сразу стало очевидно, что она откажется, возможно с негодованием.

– Следует? – Она снова чуть нахмурилась, но тут же ее лицо прояснилось. – Мне тоже так кажется, – продолжала она твердо и, не дожидаясь, чтобы он распахнул перед ней дверцу машины, сама ее открыла и забралась внутрь.

Эдуард снова сел за руль. Он включил мотор. Он отпустил ручной тормоз, отжал сцепление, поставил передачу – то есть, наверное, проделал все это, хотя не осознавал ни единого движения. Но машина тронулась. Когда они проезжали мимо сводчатых дверей Святого Юлиана, она сказала:

– Удивительно красивая церковь! Но она заперта. В нее пускают?

Она говорила так, словно знала его всю жизнь, и Эдуард тотчас впал в неистовый восторг.

– Вас впустят. Приглашаю вас туда, – сказал он, прибавляя скорости.

Именно тогда, решил он позднее, и началось это наваждение. Разумеется, он ошибался, как понял еще позднее.

Началось оно гораздо, гораздо раньше – за много лет до того, как он встретил ее. Огромный разрыв во времени, но все оно устремлялось в одну точку – эта улица, эта церковь, эта женщина и этот тихий летний вечер.

Чистейшая случайность. Иногда эта мысль его успокаивала, иногда пугала.

ЧАСТЬ I

Эдуард

Лондон. 1940

Дом на Итон-сквер занимал центр южной стороны прославленного ансамбля Томаса Кьюбитта и изысканностью превосходил своих соседей. Высокие коринфские пилястры обрамляли окна гостиной на втором этаже, воздушный балкон опоясывал фасад.

Эдуард любил балкон – с него было очень ловко стрелять в головы нацистов, которые в данный момент оккупировали сарайчики на сквере посреди площади, где хранилось все необходимое для противовоздушной обороны. Однако теперь ему запретили выходить на балкон. Его мать сказала, что во время последнего налета балкон был поврежден. Эдуард поглядел на него с презрением. Ну, где он поврежден? Итон-сквер была жемчужиной лондонских владений герцога Вестминстерского. А Хью Вестминстер был старым другом его матери. Едва он узнал, что она намерена покинуть Париж, как предоставил свой дом в полное ее распоряжение. За это Эдуард был ему благодарен. Конечно, он предпочел бы остаться во Франции с папа – в Сен-Клу, в замке возле Луары или на вилле в Довиле. Но раз уж пришлось уехать в Англию, то жить лучше всего было здесь, в центре Лондона. Здесь он отлично видел войну. Теперь дневные налеты истребителей на исходе лета сменились ночными бомбежками, но в августе он с балкона будто с трибуны наблюдал замечательный бой между «Спитфайром» и «Мессершмиттом-110» – просто замечательный.