Актриса - Боумен Салли - Страница 38

Луизу чуть не трясло от злости. Она вызвала Эдуарда в свою комнату, по которой были разложены приготовленные для чемоданов вещи.

— Я уезжаю. Я немедленно возвращаюсь в Париж. А ты поступай как знаешь, можешь оставаться, можешь уезжать. Только прежде, будь так любезен, объясни мне наконец, что произошло, и не вздумай дурачить меня всякими отговорками и выдумками. Я хочу знать… Я хочу знать, что с Филиппом. Где он? За что ты его уволил? Почему я не могу никак с ним видеться? Я пыталась до него дозвониться — никто не отвечает; в его доме никого нет, даже слуг… Я требую объяснения, Эдуард. Требую… — Она едва сдерживала слезы.

— Мама…

— Я хочу знать, Эдуард! Я не желаю, чтобы со мной обращались как с малым ребенком. Кто дал тебе право? Как ты смеешь!…

— Хорошо, я скажу, — сказал Эдуард, глядя на ее подрагивающие губы. У него ломило все тело, раскалывалась голова, от солнца слезились глаза; он был небрит, и вчерашний загул совершенно не принес ему облегчения. Скорее наоборот, тоска его усилилась, он чувствовал, насколько он отчужден от самого себя, от жизни, а теперь, в довершение всего, и от собственной матери. Он не испытывал к ней злости, только холодное отвращение, возможно, поэтому он рассказал ей все без утайки, рассказал, поддавшись своему настроению.

Как только он начал говорить, Луиза села и принялась слушать, в первый раз на его памяти не прерывая его.

Как только он умолк, она вскочила на ноги, и Эдуарду показалось, что она сейчас ударит его.

— Какой же ты дурак! Как, как ты мог так поступить! Кто просил тебя вмешиваться?! Как ты посмел решать все без меня, даже не поинтересовавшись моими желаниями, моим мнением. Ты вообще-то знаешь, что натворил? Ты понимаешь хоть что-нибудь в этой жизни? Да где тебе… Ты безнадежно слеп. Безнадежно слеп, высокомерен и туп…

— Мама, я предпринял все что было можно в этой ситуации. Да, неприятно, но вы сами просили меня рассказать, и я послушался. Де Бельфор использовал для своих делишек мою компанию, а еще он использовал вас…

— Ты думаешь, я не знала? — наседала она, незаметно для себя переходя на крик. — Ты думаешь, я настолько глупа? Конечно, думаешь. Но я не дурочка. Ты слышишь? Я знаю, что представляет собой Филипп де Бельфор, я сразу его раскусила. Ну и пусть, пусть он такой. Да, ему нужны были мои деньги, мое положение… что из этого? Не он первый, отнюдь… Ну и пусть. Главное, что он был рядом. Дарил мне приятные пустячки. Присылал цветы. Звонил. Присылал за мной машину. С ним я снова почувствовала себя молодой, уверенной в себе — я была счастлива.

— Ну если это все, что вам требуется для счастья, то очень скоро вы снова будете счастливы, мама.

И тут она его ударила: пощечина обожгла его щеку. Чтобы сделать это, Луизе пришлось привстать на цыпочки, а когда она отпрянула, по лицу ее катились слезы, она содрогалась от негодования.

— Ты не понимаешь. И никогда не сможешь понять. Ты не понимаешь, что значит любить, не дано тебе… У тебя нет ни сердца, ни воображения. Жан-Поль был далеко не ангел, но он стоил тысячи таких, как ты, сухарей, — и я любила его поэтому, и все женщины были от него без ума. Он был открытым, добрым, щедрым человеком, с ним было весело — не то что с тобой. Назови хоть одну женщину, которой нужен был ты, а не твое имя и положение. Что? Не можешь? Ничего удивительного. Потому что выйти за тебя замуж — все равно что взять в мужья робота, автомат…

Эдуард отшатнулся.

— Неправда. Вы зря так говорите… Неправда. Ведь Изобел…

— Что Изобел?! — Луиза вскинула голову. — Даже Изобел оставила тебя на потом, когда не оставалось ничего получше.

Эдуард ошарашенно замер. Он вдруг снова почувствовал себя мальчишкой. Луиза всегда это умела — нанести удар в самое больное место, так чтобы от боли и негодования он не смог произнести ни слова. Луиза поняла, что ей удалось глубоко его ранить; торжество и злорадство отразились на ее лице. Он успел их увидеть, но почти в тот же миг рот ее страдальчески округлился:

— Он был последним моим шансом, — простонала Луиза. — Я уже немолода. Да, Филипп был последним моим шансом, и ты лишил меня этого шанса, ты все испортил, ты испортил мне жизнь, ты всегда все портишь… Как же я ненавижу тебя за это! Я ненавижу тебя, Эдуард! И никогда тебе не прощу…

Глаза ее засверкали от слез, щеки окрасились ярким румянцем — на миг она снова помолодела. Точно сквозь дымку Эдуард увидел, как его мать, благоухая розами, входит в детскую, услышал неровный ее смех… Он накрыл рукой глаза, и видение исчезло.

— У вас был однажды шанс — мой отец, — сказал он ледяным тоном. — Но этот шанс вы упустили безвозвратно.

Резко отшатнувшись, он двинулся к двери, слыша, как Луиза хохочет ему вслед.

Он вышел из дома, спустился по террасе на берег, и там, совершенно неожиданно, на него нахлынули воспоминания об Элен. Он явственно ощущал ее присутствие, слышал ее голос, чувствовал прикосновение ее руки, улавливал нежный аромат кожи и волос. Ему не нужно было прикладывать для этого никаких усилий, все получалось само собой. Секунду назад он был вне себя от ярости и боли, но стоило появиться Элен, и все чудесным образом изменилось. Слова Луизы потеряли всякий смысл, он снова обрел прежнюю уверенность в себе, прежнее непоколебимое спокойствие.

Он не хотел знать, откуда пришла эта уверенность, он боялся анализировать ее причины. Глядя на воду, он торопливо подумал: «Только бы ничего не изменилось».

Он опасался, что уверенность, возникшая так неожиданно, так же неожиданно и исчезнет. С ним это уже было: на какое-то время он обретал былую легкость и бодрость духа, но потом все снова становилось на свои места. Однако на этот раз ощущение подъема, испытанное им на берегу, не проходило. Возможно, он просто достиг предела, за которым больше ничего не было; и, когда он решил, что положение безнадежно, какая-то сила вдруг подхватила его и понесла за собой. Кристиан не без ехидства предположил, что ему помогла ночная попойка. Отчасти, наверное, так оно и было, хотя решающее значение имела, конечно, не попойка, а предшествующие события и особенно сцена с Луизой. Ее обвинения так потрясли Эдуарда, что он мгновенно излечился от меланхолии и снова почувствовал себя свободным.

— Она показала мне оборотную сторону любви, — объяснил он Кристиану.

На что тот, насмешливо фыркнув, ответил:

— А я, представь себе, только с этой стороной любви и знаком.

Изменения, происходящие с Эдуардом, сбивали Кристиана с толку. Вначале он принял их с энтузиазмом, но, когда они уехали из Сен-Тропеза и занялись обычными делами, энтузиазм его стал постепенно угасать.

Кристиан ненавидел однообразие, оно нагоняло на него тоску. Он, конечно, обрадовался, увидев, что кризис миновал, но обрадовался бы еще больше, если бы за первым кризисом тут же последовал второй.

Летом он несколько раз встречался с Эдуардом в Лондоне и Париже; однажды они столкнулись в Нью-Йорке, куда каждый приехал по своей надобности. Кристиан не мог не видеть, что Эдуард изменился в лучшую сторону, что он снова обрел прежнее спокойствие и невозмутимость. Ему было приятно, что его друг не выглядит таким несчастным, как раньше, но он хотел бы, чтобы в жизни Эдуарда было побольше неожиданностей, взлетов, падений, и тогда, как ему казалось, его уверенность приобрела бы более естественный характер. Ему претила непоколебимая безмятежность Эдуарда, смахивающая, по его мнению, на самодовольство. Когда же Эдуард с улыбкой отмел это определение, он выдвинул новое, более точное — фатализм.

— Берегись, Эдуард, — предостерегал он, — это начало конца. Тебе срочно нужно изменить образ жизни.

Эдуард, который знал, что Кристиан только что выпутался из очередного любовного приключения, выслушал его совет с полнейшим хладнокровием.

ЭЛЕН И ЛЬЮИС