Дмитрий Донской - Бородин Сергей Петрович - Страница 59

– Здешние забижают. Ежели какой оброк, тягота, шлют меня без череду.

А вон Есей зарится на мое поле. Я ж то поле разделал, оно нынче как перина хорошая, он и уговаривал: отдай да отдай, я, мол, тут исконный, а ты, мол, рязан, тебя, мол, ветром сюды придуло. Нет, говорю, не дам: покопай себе землю сам так, коли сил станет. А он мне горожу растворил да на овес моих же овец запустил. Я его не обидел, так чего ж он?

Есей был тот самый, что с воином говорил. Он распетушился и кинулся к судейскому столу.

– А видал он, как я его огород ломал? – Но вдруг взгляд его скользнул по крыльцу, и он, потупившись, тихо договорил:

– Очень уж обидно было, вот я и разгородил.

Дмитрий спросил сверху:

– Чего обидно?

И все обернулись к нему. Есей, помолчав, ответил:

– Одно слово – виноват. Помилуй, государь.

Дмитрий спросил рязанца:

– Ты давно тут?

– Третий год.

– На три года прощаю те всякую дань и всякую тяготу. Стань сперва на ноги. Чего ж пристав смотрел, дал тебя в обиду? А что потравлено, то сосчитай. Есей тебе за то заплатит сполна и немедля – он тут исконный, найдет. А что злобствует да горожу ломает, за то дать Есею плетей, чтоб наперед помнил – мне все дети любы: и те, что в возрасте, и те, что новорожены, что исконные, что новожилы. Тако решено.

Воин, будто дорвался, ринулся на Есея и уволок его, приговаривая:

– Счастье твое, что раскаялся, а то б беда.

– Сам чую. Спасибо тебе.

Рязанец же, уходя следом, попрекал Есея:

– То-то и оно-то! А он: рязан да рязан. А какой я рязан, ежели сам князь Московский за меня стоит!

Приступили к делу звонаревой вдовы. Дело было тоже о потраве, а потравил ее огород сам пристав. – Чисто татарва прошла! – визжала вдовушка. – Лук кверху пузом торчит. От капусты одни кочерыжки осталися, морковь теперь надо клещами тащить, всю ботву съел.

– Пристав? – спросил Дмитрий.

– А то кто ж! Бык здоровенный, все на мое вдовство зарится.

– Аз не зарюсь: ты глянь на себя! Кто на тебя позарится! Она на меня поклеп, государь, возвела за то, что не зарюсь.

Дмитрий усмехнулся. Любил такие речи.

– Пристав, я тебя о том не спрашивал. А городьба-то добрая ль?

– Да какая ж городьба при моем вдовстве… – женщина всхлипнула.

Пристав опять ввернул:

– В судебнике речется: огород ставится около поля – семь жердей добрых да два кола. Чтоб скот не мог вломиться, а овцы – пролезть. А около гумна, сиречь на овоще тож, огорожа должна стоять девяти жердей, добрая.

– А какая скотина-то у тебя? – обратился Дмитрий к вдове.

– А никакой у меня нет!

В это время во двор прискакал всадник, быстро прошел к крыльцу.

– Государь Дмитрий Иванович, весть есть, дозволь сказать.

– Иди в горницу.

Дмитрий вошел в избу и выслушал: корабль Митяя миновал крымские берега, ветер был попутен, и море кротко. Уже увидели берега Византии, как митрополит внезапно занемог и скончался.

– Не убит ли?

– Нет, сказывают, на теле следов нет.

– Не съел ли чего?

– У него из Кафы был повар. Не должно б быть. Фряги нам не супротивники. Хотели тело в Цареград везти, да фряги отговорили: нехорошо, мол, будто мертвец в митрополиты ставиться прибыл. Сгрузили в барку, погребли в Галате.

– Ступай.

Дмитрий побыл один: это был удар, но кем нанесен? Были у Митяя среди монахов враги, но неужто же и спутники были ему врагами?

"А боярин Кочевин куда смотрел? Ожирел, заспался. А я думал – книжен, велеречив, учен, доглядит. Вот и учен, а делу враг. Проморгал".

Гневный и молчаливый, снова вышел он на крыльцо. Словно другими глазами увидел все.

– Так ты речешь, вдовица, что своего скота не держишь?

– Куда мне с моими силами!

– Тогда ты, пристав, поставь вокруг ее овощей городьбу сам: чья скотина, тому и городить. А у кого скотины нет, тому городиться не от кого. Да чтоб огород был по твоему слову, как сам ей вычитывал, – по девять жердей меж двумя колами. Да чтоб сполнено было немедля, сам догляжу. А овощь ей, кроме лука, со своих гряд отдашь, сколько потравлено.

А лук давно пора было с огорода собрать; ежели ко времени не собрала, сама виновата. А что говорил похул на вдову, то приставу не пристало: пристав слабых беречь приставлен, а не забижать. И за то те приставом боле не быть. А ежели городьбу худо поставишь, дам те плетей за нераденье.

На этом велел кончить суд до завтра.

Вызвал к себе бояр и двор.

Когда все собрались, сказал:

– Братие, отец наш митрополит Михаил-Митяй скончался в море…

Бренко тихо спросил:

– Сам?

Дмитрий отшатнулся и пристально взглянул на Бренка:

– След есть?

Бренко раздумчиво покачал головой:

– Нет. Но где это видано, чтоб человек не тонул, а сам помирал в море?

– Божья воля! – сказал Дмитрий.

– Божья ли? – усомнился Бренко.

– Надо нового митрополита искать. Моя воля такова, – сказал Дмитрий.

– Прежде чем патриарх найдет.

– Кого? – задумался Бренко.

– Киприана! – неожиданно решил Дмитрий.

– Тут вот, в Любутске, ему поруганье чинили; до сего дня не опомнился…

– То и хорошо! Он злобствует на нас, надежд на Москву не видит, а тут вдруг нашею милостью… Наш будет.

– Хорошо, государь! – одобрил Тютчев. – Надо к отцу Сергию послать. Пущай он это дело обмыслит. А об Митяе разведай, Михайло Ондреич. Кто с ним был, когда вернутся, порасспроси. Да в обращенье не стесняйся. Авось порасскажут!

Он вышел на крыльцо и смотрел на Оку, по которой плыл караван ушкуев. – Михайло Ондреич! Глянь!

– Чего, государь?

– То не Тарасиевы ли ушкуи? Он сулился к Покрову в Орде оружейников накупить. Будто и впрямь народ везут?

– Мимо идут. Видно, приставать не думают.

– В Москву спешат.

– Тебе, государь, челобитная: из Рязани в эти места в прошлом годе много народу сошлось. Не все поустроены. Просят твоей милости.

– Прими да рассели. Свободных земель хватит. Да полегче говори с ними, льгот дай повольготнее. Пущай селятся, к этим еще подбегут. Люди нужны, Москва ими крепнет.

Он сошел с крыльца, пошел не спеша по погосту и впервые задумался о Митяе: не смерть страшна – страшно, что всегда она приходит раньше времени.

Глава 36

КРЕЩЕНЬЕ

Зима выпала вьюжная, морозная.

Кирилл ходил зверя бить, убил. Шел к своей пещере обратно. Снег звенел под ногами, и казалось, что ступаешь не по снегу, а по воздуху.

Разогревшись под тяжестью, остановился. Воткнул в снег рогатину и, отирая рукавом взмокшее лицо, огляделся.

День догорал. Деревья согнулись в голубом инее, будто замерзшие облака. На ветвях, как комья морозной зари, сидели красногрудые снегири.

Кирилл пугнул их.

– Кш!

Но только серые самки перелетели на ближний куст, другие лениво поворачивались, поклевывая снег, выбирая из-под инея мерзлые бусинки бузины. Медленно, как пух, летел из-под птиц иней.

Кирилл оглянулся.

Позади, дрожа, стоял Андрейша. Голова его ушла в плечи, лицо позеленело. Только глаза неотрывно глядели на птиц.

– Не по тебе лес, – сказал Кирилл, – застынешь тут.

Андрейша молчал.

– А стоять будем – хуже закоченеем! По заре мороз крепче. Идем!

Снова, увязая в снегу, пошли.

Куда бы укрыть Андрейшу от стужи? Кто его от стужи укроет, от леса жизни сей, от суровых невзгод времени?

О ком ни вспоминал, все либо далеко были, либо давно отреклись от Кирилла, осквернившего иноческий сан. Да и кто будет знаться с человеком, пролившим кровь и продолжавшим ее проливать, ибо стал он суров с татарскими обозами на торговых путях.

Кто мог бы простить его, кто мог бы забыть все зло, совершенное насильником и душегубом?

Кирилл вышел к поляне.

Над шалашом давно нарос сугроб, и лишь конский череп выглядывал на поляну черными своими глазницами.

Жили в землянках, влезая в них, как звери в нору, – не жилье, а берлога. Разогнуться при Кирилловом росте места не было, всю зиму, как и всю жизнь, надо было прожить согбенно: чуть подымешь голову – либо голову поранишь, либо потолочины прошибешь. Огонь разводили в углу, и дым захватывал дух, пока у огня грелись. Не место это было для квелого мальчика среди ошалелых от угара мужиков, повалившихся на медвежьи шкуры.