Дмитрий Донской - Бородин Сергей Петрович - Страница 44

Бернаба долго не мог уснуть и внимательно разглядывал опрокинутого сном Мамая.

Пусть вся Орда спит, безучастная к грядущему дню, Бернаба не безучастен. Свой грядущий день он силится разгадать, обдумать.

Когда на рассвете принесли кумыс и воду, за откинутым ковром раскрылось зеленое безоблачное небо и белая, захваченная морозом земля.

Все стояли наготове, и Мамай двинул свою силу по пути, который назвал одним только тысячникам. Беспокойным, хмурым взглядом он всмотрелся, легко ли, охотно ли движутся они. Но словно тяжесть свалилась с них: радостно поворачивали коней в сторону от Московской дороги.

Только тогда, стуча зубами от жажды, Мамай приник к широкой чаше с белым осенним кумысом.

Глава 25

РЯЗАНЬ

Кирилл поднялся в город. У ворот остановился и поглядел назад. Туманы застлали нижнюю слободу. Там тоскливо завыла собака. Может, чуяла близкий восход луны.

У Пронских ворот собиралась стража, и, затеплив светильник, воины разговаривали, обратясь лицом к свету.

Город уже затихал. Только у кузнеца еще шла работа. На пороге сидели и стояли люди – купцы, собравшиеся домой, ремесленники – и разговаривали, глядя не на собеседника, а в огонь, словно говорили огню, и слова их были спокойнее, тише, шли из глубины души, будто огонь освещал им темное для них самих сердце. А глаза не моргали, даже когда оружейник бил молотом по мягкому, как воск, клинку.

Оружейник приметил Кирилла.

– Присядь. Расскажи.

– Об чем?

– Откуда пришел, про то и сказывай.

И люди притихли, оглядывая Кирилла.

– Долго говорить. Меня и на постой не пустят.

– А где стал-то?

– У Герасима. На взвозе.

– Куды ж туда в таку темень идтить?

– Дойду.

– Пойдем ко мне. Я собираюсь. Вот только последний докуем.

Строгие, отчужденные взгляды рязан пугали Кирилла. Думал: суров народ. А этот зов из-под хмурых бровей пригрел.

– Ин ладно, – сказал Кирилл.

– Он человек хороший. Ты не бойсь, – сказал Кириллу хилый красильщик, махнув на оружейника окрашенной синью рукой.

– Такой богатырь не спугается. Мне б такую мощь, я б и ночью из города выйтить не забоялся.

– Какая ж у меня мощь? – засмеялся Кирилл.

– Днем видали, как воз выволок. Да и так видать – плечи под епанчу не спрячешь.

Кирилл догадался: видно, в Рязани разговаривали о Нем. Пламя в горне затихло. Нежно сияли угли, подернутые голубой пленкой.

Рязане пошли к своим дворам.

Кирилл ушел к оружейнику.

Двор его стоял недалеко от княжого двора, и Олегов терем поднимался похожей на седло, крышей высоко, к мутному небу, где уже всплыла луна.

Дом оружейника, окруженный тыном, был невысок, но крепок. Узорные кованые скобы и петли на двери поблескивали в лунном свете.

Внутри горела лучина, воткнутая в железный ставец, и тень от ставца трепетала по стене, причудливая, как водоросль. В темноте жилья, в скупом свете огонька Кириллу вспомнился далекий край – водоросли, Босфор.

Кирилл перекрестился, прежде чем поклониться.

Женщины молча и бесстрастно ответили на его поклон. На печи посапывали ребятишки.

Он поел из одной чашки с хозяином, и постель гостю хозяйка постелила на нарах в запечье.

– Тут те спокойно. Тараканов у нас нет, – сказал хозяин.

– Сверчок донимает, – сказала хозяйка.

А сестра хозяйки объяснила хозяину:

– Видать, скоро холода станут. С этих пор в избу заполз. Мы уж каждую щелочку обшарили – нету.

– А пущай. Со сверчком в дому теплее.

Хозяйка ответила:

– Пущай.

Так наступила ночь.

Издалека, может быть от городских ворот, долетали удары: били по чугунным доскам сторожа. Изредка раздавался дальний возглас: перекликалась стража. Над Рязанью стояла ночь.

Олег проснулся затемно. Не спалось – думал о Москве, о Рязани. Жена спала, и, чтобы ее не будить, осторожно сполз с постели и прошел к дверям.

Слегка приоткрыв их, выглянул. Там сидел на скамье отрок и, предаваясь одиночеству, усердно прочищал нос.

– Палец сломаешь! – сказал князь. Когда отрок спрятал за спиной руку, Олег послал его:

– Сведай, топлена ль баня. Да чтоб приготовили. Сейчас приду.

Олег посмотрел в окно. Сквозь мутное генуэзское стекло он увидел задернутые морозной мглой заливные луга за Трубежом и ворон, чистивших сырые перья.

Он обулся в белые валенки, расписанные пунцовым узором, накинул поверх белья полушубок и вышел во двор. Над баней слабо сочился голубой дымок. По верху бревенчатой крепости ходили иззябшие воины, от башни к башне. Тропинка к бане была бела от утренника. Отрок, племянник боярина Кобяка, еще стоял, переговариваясь с банщиком.

– Я тебя, пострел, мигом слал, а ты прилип.

– Баня, вишь, княже, стоплена. Чего ж спешить-то?

– Ступай к Марьяму, вели меду принесть.

Черноглазый отрок рванулся к теремам, но Олег его задержал:

– Об дяде не слыхал, не вернулся?

– Вчерась не было. Сказывают, урожай хорош: небось не управился.

– Ну, беги.

Олегу нравился этот юноша, в котором смешались острые татарские глаза и тяжелый славянский нос. Проворный, ласковый и смелый, он возрастал в Олеговом терему, задирая других отроков. Олег не раз вставал за него от нападок и наговоров. Старого б Кобяка так не оборонял, а этого было жалко.

В предбаннике, густо застланном золотой соломой, Олег разделся.

Банщик прошел с обширным ковшом до кадки с холодной водой. Ковш, стукнув, пробил тонкий лед. Олег поежился.

– Ишь, осударь, каково. До Покрова далеко, а студено.

И с размаху хлестнул на груду раскаленных камней. Пар взвизгнул и, зашипев, ударился в потолок. Влажный и горький от дыма воздух резнул по глазам.

Сквозь набежавшие слезы Олег переступил на скамью и лег. Банщик похлестал его шелковистым можжевеловым веником и дал отдышаться.

Крепко запахло сладкой смолой можжевели.

Тело жадно и вдосталь вбирало густое тепло, покрываясь маслянистой испариной. Шрамы и язвы нежно зудели, и банщик бережно растирал их и в который уж раз привычно умилялся:

– Несть, осударь, живого местушка. Все без остатка тельце измучил за нас, грешных.

– Ногу потише! – поморщился Олег. – Вестимо, осударь. Берегу.

– А ведь заживает.

– Видно, будто синевы помене стало.

Князь утешал себя: нога не заживала. Будто яд таился в татарском копье, что опешило Олега в той битве.

– Ой, пень! Одурел, что ль? – обозлился Олег: банщик окатил князя нестерпимо холодной водой.

– Помилуй, осударь, оплошал!

Олег встал, и банщик принялся обтирать его мягкой холстиной и подал ковш трезвого меда, заправленного не хмелем, а мятой.

– Хорошо Марьям меды сытит. Дряхл, а разумен.

– Вельми, осударь.

– На, дохлебай.

В предбанник хлынул холод. Вбежал отрок и пригнулся у порога, силясь разглядеть князя сквозь пар.

– Дверь, дверь-то! – крикнул банщик.

– Ты что? – окликнул Олег. – Где ты, княже? Иди скорей! Татары!

– Чего?

– Татары!

Олег рванулся к двери, банщик, кинувшись наперерез, успел накинуть на его голое тело белую овчину нагольного полушубка.

Мокроволосый, потный Олег выскочил на мороз; облако пара окутало его.

Иней протаял, где пробежали его босые ноги. Он вскочил на городскую стену.

И тотчас десяток черных стрел впился в бревна над его головой. Он отклонился и увидел татар.

Мамаево войско подступало, охватывая город. Из-за холмов наезжали новые сотни, но и тех, которые остановились под стенами, было великое множество.

В осенней мгле пылали полосатые халаты, алели штаны, развевались косматые бороды копий, лохматились пушистые шапки; иные, надетые наружу мехом, казались чудищами на коротких кривых ногах. Позвякивали кованые панцири, похрапывали и взвизгивали лошади, но люди молчали, медленно наползая на город, может быть ожидая лишь вскрика, чтоб стремглав рвануться вперед. Татары смотрели на серые стены города, на темные башни, на суровую приземистую мощь Рязани, будто затаившейся. Татарские лучники увидели голое тело из-под овчины, когда Олег вскочил над стеной, но он хромал, и лучники промахнулись, рассчитывая на ровный шаг. На соборе забили набат.