Дмитрий Донской - Бородин Сергей Петрович - Страница 32

Он промолчал. А ей хотелось говорить.

– Дмитрий-то небось радуется.

Он промолчал. Она подумала и подошла к нему:

– Ольг Иванович!

Он поднял к ней голову. Она прижала его к себе, к своему злототканому московскому сарафану.

– Полно тебе, Ольг Иванович! Ведь и тяжелей бывало. А оно даже и хорошо, что так случилось. Чужими руками татарский жар загребем.

– Загребем, да не мы.

– А нам на что?

– Ты что ж, нищего нашего народа не видишь? Не дают стать на ноги. То один, то другой. На чем Рязани расти? Растет Москва, а Рязань отбивается.

Москва торгует, а Рязань их купецкий ларь сторожит. Ежели ж врага не станет и сторож не понадобится, тогда и нас в ларь запрут. Я думаю так, что горько прежнее горе, а нонешнее – вдвое.

– А я инако мню. Надо мириться тебе с Дмитрием. Заодно идти.

Олег вскочил:

– Мне?

Евфросинья сказала настойчиво и упрямо:

– Тебе, тебе, Ольг. Тебе! Он силен. За его спиной и Рязань оправится.

Надо теперь на Москву опираться.

– Этому не бывать! Посмотрим, кто за кем встанет.

– Но на кого ж ты обопрешься?

Олег смолчал. Потом превозмог себя, улыбнулся и обнял ее:

– На тебя обопрусь. Бабушка!

Сын Федор подрос, и Олегу нравилось, что он и Евфросинья еще молоды перед взрослым сыном. Он бы ее не назвал бабушкой, если б она не казалась еще молодой.

Олег вдруг сказал тихо и уверенно:

– Незачем нам опираться. Своих сил довольно есть.

– Тебе виднее.

С ней одной умел он говорить доверчиво. Ни с Титом Козельским, ни с кем из прежних друзей, ни с кем из нынешних так разговаривать он не мог. Евфросинья насупилась:

– А ведь Володя-то Пронский тоже там. Победитель.

Он пожал плечами:

– Стратиг!

И опять она высказала его мысль:

– Без Боброка не поднялась бы эта опара.

– Как я без тебя бы, бабушка!

Олег думал:

"Боброк! Небось Дмитрий без него шагу не сумел бы ступить! Не зря к себе привязал, в родство ввел, на сестре женил! Не женил бы, ежели б упустить не опасался".

– К нам бы его, Боброка! – сказала княгиня.

– За тебя боюсь! Он хоть и сед, а статен!

– Ну тебя, Ольг Иванович! Смеется тоже! Сядь-кось поровней кружево-то мнешь.

Но эти минуты уединения бывали редки. Дом доверху был наполнен людьми – родней, гостельщиками, челядью, воинами. У кого-нибудь всегда находилось дело до князя, до княгини.

День кончался. Надвигалась ночь. А ночь, как ни сторожись, полна мрака, страхов, бедствий, затаившихся во тьме. Ночью кажется всякая беда вблизи. Разве отгородишься от нее прозрачным лепестком пламени у лампады или нежным копьем огня на мягком древке огарка?

Наступает ночь, когда болезни наваливаются на больных, когда счастье до смерти может задушить счастливых, а беда – побежденных.

Глава 17

КОЛОМНА

Звонили на звонницах, ликовали и плакали; служили молебны и пели панихиды. Передовые полки и обозы уже переправлялись через Оку и шли по Коломенской дороге к Москве.

А Кирилл пошел в предместье, проведал коня, стоявшего у хозяина на постоялом дворище, и не спеша побрел вверх по Москве-реке.

Анюта тревожила его, словно должна сейчас прийти, да задержалась.

Немало дней минуло, как он увидел ее в первый раз на торгу, когда пришел из монастыря за солью.

Она стояла тогда, глядя на деревянные товары, расставленные по рогоже. Расписанные ярко, сбитые складно, радовали взор и манили бадейки, чашки, ковши, солоницы. И она стояла среди них – коренастая, белолицая, с темным ртом и глубокими влажными ямками в углах сухого упругого рта.

В ее плечах, в шее, в ее быстрой руке удивила его стремительная звериная сила. И эту силу он угадал по темному пушку на скулах.

"Горяча любить!"

Он остановился около, но она не обернулась – что ей за дело до чернеца.

Он стоял около.

– Аль помочь выбирать?

– Сама справлюсь.

– Ох, ендова красна.

– Мне медов не варить.

– Отчего ж?

– Некого поить.

– Сама пей.

– Одной скушно.

– Ну, меня позови.

– Чернецам грех.

– Я не боюсь.

– Не льстись. Не такая.

Он пошел за ней и между возов сена, в густом летнем запахе, схватил ее за руку:

– Ну позови, что ль!

Она не отняла руки и еще сильней его раздразнила взволнованным женским шепотом, где смешались тоска, и веселье, и жалость. Озираясь, чтоб не приметили их, она сказала:

– Ну что тебе? Зачем позову?

– Погреться.

– Мне-то, вдовой, тож зябко.

– Так чего ж?

– Да с чего я с тобой пойду! Чернец ведь!

– Позовешь – рясу отдам тебе на сарафан.

– Грех!

– Обдарю!

– Даров не хватит.

– А приняла б?

– Сперва поглядела б.

– Что хочешь дам!

Она вырвала горячую руку и впервые взглянула ему в глаза.

– Уйди, чернец. Сама боюсь. Уйди.

И быстро вернулась в толкотню рынка. Он сразу ее потерял, словно растаяла в толпе, – там мелькнул платок, схожий с ее платком; там плечи, подобные ее плечам; мелькнула рука, с такими, как у нее, пальцами. Словно в ней одной собран был весь народ и вдруг распался на части, а он ищет ее одну!

– Тут чернявая баба стояла, не видал?

– Анюта-то?

– Она.

– Видно, домой пошла. Чего ей тут делать?

– А ты знаешь ее?

– А кого ж у себя в городе я не знаю? Не чужой ведь!

– И меня знаешь?

– Што ж, ты первый раз, что ль, из Голутвина сюда пришел? Кириллой те звать. Каждый рынок небось тут бога славишь.

– Да я нонче за солью.

– А чернец и соль берет – божье дело деет. На братью ведь.

– Истинно.

– Ну, купи чего-нибудь.

– Не осуди – не заказано.

– Ну, так не засть товар от людей.

– Прости, добрый человек.

– Бог те простит.

Но имя ее было узнано. Кирилл уходил и думал:

"Право, она поддалась бы, не будь я чернецом. Греха опасается. А любовь нешь грех?"

Ее доверчивый шепот он унес в монастырь, и долго нигде она ему не попадалась.

Однажды он раным-рано добрался до перевозчика, чтобы на заре поспеть к рынку.

Ему показалось, что берегом вверх по реке идет женщина. Он пошел следом, взволнованный знакомой ее повадкой. Она уходила все дальше.

Все гуще становился ольшняк.

Анюта вошла в заросль, и он, подкравшись, увидел: она стоит у воды и развязывает повойник.

Развязала густые волосы, и широкими свитками они опустились ей на спину. Быстро сбросила сарафан и осталась в холщовой, расшитой по подолу исподнице.

Ее ноги, плотные и смуглые, топтались в траве, словно ей не терпелось сбежать в воду.

Сердце его замерло, и дыхание ссохлось, когда, быстро через голову скинув рубаху, она осталась среди ветвей, чуть прикрытая лишь тенью листьев. Она сложила руки и пощекотала себя под мышками, пробуя ногой воду. И прыгнула в реку; быстро, как золотистая рыба, мелькнула ее рука, мелькнула снова, и она поплыла не спеша, спокойно.

Струи сопротивлялись ей, она преодолевала их, они перекатывались через нее; легкими движениями крепкого тела Анюта боролась с ними легко и ласково. Они упрямо настаивали, а она беззаботно сопротивлялась им.

Потом повернула и сильными взмахами быстро, словно от погони, поплыла к берегу; вышла и остановилась над водой отжать волосы.

Река в этот час была безлюдна.

Кирилл, затаясь, следил, как она вытерлась, как, закинув за голову руки, принялась заплетать волосы, и тогда выступил из кустов. Она застыла как каменная, глядя на него из-под нахмуренных бровей.

Он наступил на ее белье и тихо сказал:

– Анюта!

Она вскрикнула и кинулась прочь.

Ее голое тело в тени деревьев засверкало как быстрый ручей. Ветви ловили ее за волосы. Сучья подвертывались под ноги. Он настиг и схватил ее плечи. Сразу его охватил женский запах, схожий с запахом сена. И руки ее хрустнули в его руках.

– Анюта!

Так началась их любовь.