Дмитрий Донской - Бородин Сергей Петрович - Страница 29

– А Курчавы нашей уж нет ноне, берите с собой.

– На Москву?

– А то куда же?

– Ну, там разберем куда, курчавушки.

– Ой, кмет, не блазнись!

– А што?

– От татар упаслись ради тебя, что ли ча?

Окольничий Тимофей из погони воротился едва к ночи, настигнув лишь малое число раненых и пеших – остальные сгинули. И лишь следы по земле да поразбросанные в бегстве пожитки показывали их путь.

Дмитрий улыбнулся Полоцкому:

– Вот как оно вышло, Андрей Ольгердыч.

– Готовясь, рассчитывай на худшее. Это говорил мой дед Гедимин.

– Я эти слова знал! – засмеялся Дмитрий.

– Ими ты и победил. Иначе не был бы так тверд и уверен.

– Это еще в писании: Спаса проси, а себя сам паси…

Стояли на месте битвы три дня.

Попы отпевали павших. В светлое небо поднимался ладанный дым.

Укладывали раненых на телеги.

Собирали разбредшийся по лесам скот. Увязывали добычу в телеги. Рыли ямы братских могил.

Впереди войск Дмитрий отстоял отпевание. Кинул горькую горсть земли в наполненную телами могилу.

Небо было светло. Коршуны низко кружили на плавных крыльях.

Дмитрий приказал трубить поход. Трубачи подняли длинные тяжелые трубы, и это поле в последний раз услышало их долгий звериный рев.

Глава 15

КОЛОМНА

По улице, заросшей травой, мирно вились тропинки. Синеватой плесенью оброс сруб колодца. У колодца стояли женщины. Воды не черпали, бадей возле них не было.

Кирилл шел, оглядывая плетень, частоколы, серые стены изб. Где тут ее стена, ее огород? Вслушивался: не прозвучит ли где-нибудь ее голос.

Одна из баб крикнула:

– Не с торгу ль, удалец?

– А по чем угадала удальца?

– По ухватке да по поглядке.

– Зорка!

– Не с торгу ль?

– Оттоль.

– Что там про войну слыхать?

– Побьют татаровей.

– Ужли ж?

– А нешь нет?

– Кто же знает?

– Знаю, побьют. На торгу татарина поймали.

– Ой, господи!

– Поймали! Минула беда.

– Ну, слава те, господи! А мы все слухаем, не завопит ли кто.

– А тогда что?

– Бежать стаНем. – Куда ж?

– В леса. Там не сыщут.

– А ежли…

– Загрызем! Все одно – не дадимся.

– А не все ль одно – мужик ведь!

– Сказал! Татарин-то?

– А ваши-то где?

– А на татар пошли.

Кирилл подумал: "Будто на медведя пошли али на бобра. Ох, бабы!"

– А где тут Анюта-вдовка живет? Вестно?

– А те на што?

– Да я ей давал порты стирать.

– Ой, молодец, давно, видать, дал!

– А что?

– Да ей тут уж год нету.

– Чего ж так?

– Да она одного молодца на казнь подвела – засрамили.

– А что за молодец?

– К ней один расстрига сватался, а она его – назад в монастырь.

– А! – смекнул Кирилл. – А куда?

– Да не то в Рязань, не то в березань.

– А все ж таки?

– К родителям.

Сердце остановилось: умерла?

Но баба разговорилась:

– У нее отец там гдей-то, на хлебном торгу прикащиком.

– А! Ну счастливо вам жить, бабоньки!

– Да мы и так не тужим. Тебя вот жаль.

– Ну-ка?

– Пропали порты-то – в Рязань увезла!

У колодца засмеялись. А Кирилл подумал: "Истинно: душу мою отстирала от пакости".

Он снова спросил, но суровее:

– Так верно, хохотухи, что уехала?

– Ну верно, верно. Перед Ильиным днем купцы туда с обозом ехали, так и она с ними. Вот уж другой год пошел.

– А где ж ее дом-то?

– А пониже к речке. Эна, отсель видать – крыша соломляная.

Баба подняла руку, указывая туда, и Кирилл приметил: статна молодка.

А может, тоже сейчас вдовкой станет. А может, и не чует, что уж стала вдовой?

Он поклонился ей и пошел. Свернул в боковую улочку и, еле пролезая между двумя заборами, пошел к соломенному верху Анютиной избы.

За тыном под яблоней рылись в земле цыплята и прыснули прочь, когда он распахнул калитку.

Пожилая женщина строго и опасливо смотрела ему навстречу.

– Здравствуй, сестрица!

Женщина молча поклонилась. Нехорошо было сразу приступать к делу, но женщина была одна, смотрела опасливо, дни стояли тревожные, и Кирилл заспешил:

– Я об Анне думал спросить. Где она?

– А почто?

– Она постирать обещалась, так я зашел.

– Давно уж ее тут нету.

– А где ж она?

– Постирать-то и я могу. Приноси, ладно.

Он повернулся, чтоб идти, и, будто нехотя, спросил:

– А куда ж она, Анна-то, делась?

– К брату переехала. На Рязань.

– Он у нее что ж, в самом городе?

– В Затынной слободе. Огородник.

– Он что ж, не жил тут, что ли? Чтой-то я его не знаю. Как звать-то?

– Горденей.

– Не слыхал.

– Да он тут мало и жил. И Анна-то ведь рязаночка. Сюда замуж отдана.

А жизни-то и не вышло.

– Как это?

– Так, милой, какая ж жизнь: полтора года с мужем прожила, мужа убили. И не рассмотрела мужика, а уж овдовела. Третий год вдова. У брата жена теперь померла, поехала за его ребятами приглядеть. В чужой семье молодой бабе разве жизнь?

Сколько годов Кирилл ничего не слышал о ней. Все, чего недоставало, выведал.

– А ты-то, сестрица, чего тут?

– А нас она на постой пустила. Деревню нашу сожгли. Муж – старик. Я у него третья жена. Он на плоту. Игнатий Вожжа. Нешь не знаешь?

– Как не знать!

– Ну то-то!

– Ну прости, сестрица.

– Так приноси, постираю.

– Принесу.

Он вышел. Стало так просторно вдруг. Шел и думал: куда ж идти? Только теперь понял, что для нее сюда шел, что без нее тут нечего делать.

День клонился к закату. Позолоченный маковец на Воскресении загорелся красным огнем. Но с Устья опять потянуло сырою мглой.

В корчме было людно. Всюду было людно – в банях, в церквах, в корчмах.

Он сел у самой двери. Корчмарь подошел услужливо и льстиво:

– Али горлушко пересохло?

– Нет. Дай сперва так посидеть.

– А то нонче баранинка вельми хороша.

– Ну, не обидь!

– Да уж пойду поищу. С хреном будешь?

– А ты уговорлив!

– Дело такое.

– Ну, к хрену и медку поднеси.

– Да без питья какое ж угощенье.

Кирилл смотрел, как не спеша наплывает вечер.

Старик в высоком кругловерхом странническом колпаке, с берестяной кошелкой за плечами вошел, постукивая палкой, как слепец, но зорко оглядел застольников. Он примостился невдалеке от Кирилла. Сидя так среди говоров и хмельных возгласов, старик отдышался и негромко предложил:

– А может, побывальщину спеть?

И словно волна тишины захлестнула всех. И голос певца, сначала, у запева, нетвердый, прояснялся, светлел, разрастался. Размеренно и спокойно, как река, текла песня, как длинная дорога вела.

Дороги тянутся далеко… Ушла Анюта, унесла свой стыд. Застыдили бабу. Застыдили за предательство милого. А был ли он ей мил? Да и она только теперь стала ему так мила, что сердце ссохлось…

А ведь хаживала среди этих стен, голосила по покойнику-мужу, сокрушалась о Кирилле, когда схватили. Стены стоят, на которые ее тень ложилась. А ее уж нет. И след ее в пыли потерялся, и голос ее здесь отзвучал. И какова она, пожалуй, сразу не вспомнишь. Запомнилось только, что из-под повойника на висках у нее всегда выбивались золотистые колоски волос и скулы были покрыты коричневыми волосками. А в углах рта – глубокие и влажные ямки. И вдруг вся она встала под мерную песню странника. Ее взгляд из-под густых бровей: темный, пристальный, молчаливый взор. Широкий подбородок и широкая шея. И прямые, не по-бабьи крутые плечи. И высокие, будто девичьи, груди под расшитой холстиной. А старик пел, как Алеша Попович уговаривается с Батыгой: