Дмитрий Донской - Бородин Сергей Петрович - Страница 26

– А зачем?

– Баб под мышками щекотать.

– Ой, срамной какой!

А не уходила, присматриваясь к его лицу.

– Аль во сне меня видела?

– Запамятовала.

– Увидала б, запомнила.

– Вот пристал!

А все смотрела карими тихими глазами.

– Была б ты моей бабой, каждый бы день тебя бил!

– А с чего!

– Чтоб на чужих мужиков не заглядывалась.

Вдруг слезы выкатились на ее лицо, рот приоткрылся; она сжала в руках свою голову и села на землю:

Новгородец оставил работу, Кирилл наклонился к ней:

– Ну,дура!

– Как мне теперь быть, может, уж и нет его!

– А он там, что ль?

Она покачала головой, глотая слезы:

– Там.

Кирилл твердо сказал:

– Вернется!

– Ой, откуда ты знаешь?

– Слыхал.

– А то что ж мне, одной-то. Разве жизнь?

Кирилл еще раз сказал:

– Не плачь: вернется.

Она недолго подумала:

– Ну, пущай.

Кирилл сказал:

– А у меня никого нет. Некому и поплакать будет.

– Нехорошо! – осудила коломянка.

– Да ты с земли-то встань. Изваляешься!

– А кому до меня дело? Поспею, встану.

– Ну, сиди.

Ей, видно, не хотелось уходить. А Кириллу уж и не хотелось без нее оставаться: Тимоша с Топтыгой сгинули, а в корчме у каждого своя тоска, на другого недостает жалости.

В этот день всем хотелось быть вместе, все поведывали друг другу свои горести. Всяк в разговор лез. Всяк разговор стал достоянием Коломны.

Стричься сел, все любопытствуют, – словно один за всех голову на плаху кладет:

– Испакостил бороду!

– А кудревата была, окладиста, – сказал козлобородый шорник.

– На чужой каравай рот не разевай, – ответил Кирилл.

Этот ответ козлобородому шорнику не по сердцу пришелся.

– Все одно татары голову-то снесут, на бороду не глянут.

– Какие такие татары, козел?

– А как ты меня назвал? – Видно, слово Кирилла попало не в бровь, а в глаз.

Подстриженный Кирилл встал во весь рост.

– Ты, козел, уж не татарами ль подослан народ стращать? За эти слова…

Козлобородый исчез. Кто-то благодушно угадал:

– Спужался!

– Татарский хвост. Держи его! – крикнул Кирилл.

Кто-то в толпе подхватил:

– Держи!

И когда народ отвернулся, увлеченный ловлей, Кирилл подошел к бабе.

Она уж горевала:

– Поймают окаянного?

– А как тебя звать-то?

– Домной.

– Я мнил – Коломной.

– Норовишь обсмеять?

– Ты постой, не уходи.

– А на что ты мне?

– Порты зашить.

– Неохота домой идтить.

– А что?

– Пуст дом.

– А дети?

– Прибрал бог. – Еще будут.

– А ныне-то пуст.

– Все об муже сохнешь?

– Ну его!

– А что?

– Да ну, пойдем! Зашью.

Она его повела в слободу. Сердце Кирилла заныло. Улица заросла травой, мирно вились тропинки. Гусята жадно, большими глотками рвали пушистые ростки ромашки. На такой вот улице, где-то здесь, недалеко-от колодца, Анюта хоронится в ветхой хоромине. Может, и в Коломну-то лесами шел, и в лесах изловчался, только б пройти этой улочкой, глянуть на колодец и снова навеки сгинуть в лесной тьме. Домна остановилась у своей калитки.

– Нет, – сказал Кирилл, – недосуг сейчас. Другой раз.

– Чего ж вел?

– Другой раз приду.

– Подь поснедай.

– Другой раз, Домна.

– Заладил. Не пойду домой одна!

– Я тебе муж, что ли?

– А чего ж мне дома одной сидеть?

Нежная тоска сжала его дыхание. Пусть бы хоть она вот так звала и вела домой… Всю жизнь без семьи, без дома. В дорогах, в труде, в обидах рос. Рос до бороды. Одиноко, неласково. Сварливый бабий попрек Домны неожиданно приласкал его, как, может быть, ни одна ласка не смогла бы пригреть. Не попрекнула бы, если б не нужен ей был.

– Ну, покорми, что ль.

Они вошли в низкую дверь. Потолок покосился и навис.

Кирилл сел у двери за стол. Домна заспешила у печки.

– Чего ж сел? Скинь одежу-то. Ноги-то разуй.

Как сразу свободно и хорошо стало.

Она села рядом, и они похлебали варева из одной чашки.

Кирилл смотрел на ее худощавую смуглую руку, лежащую на столе, и положил на эту руку свою ладонь.

Но Домна отодвинулась:

– Ой, нет!

– А что?

– Не венчаны.

– А ты попробуй.

– Смотри, сгоню.

– А повенчаться хочешь?

– Думаешь, он не вернется?

– Не знаю.

– А ты говорил: вернется.

– Не знаю.

– Ой, пожалей меня.

Он погладил ее по голове неловкой рукой. Потом обхватил и прижал к себе. Но она отбилась.

– Сгоню! – Поправив сарафан, встала. – Ну, что чинить? Сымай.

Он вдруг поднялся.

– Не надо.

В пояс поклонился ей:

– Благодарствую, Домнушка, за хлеб-соль.

– Не взыщи.

Не сводя с него глаз, она стояла посередь избы. Он пригнулся, пролезая в дверь, и не услышал за собой ее шагов. Стоя за дверью, он обернулся и увидел ее на том же месте.

– Чего ты? – спросила она.

– Так, взглянул.

– Слышь-ка!

– Ну?

– А ежли – женишься?

– Ежли что?

– Ежли его убьют.

– Не знаю.

– Ну ступай. Да дорогу ко мне запомни.

– А зачем?

– Ежли его убьют…

– Ладно.

Туман как будто редеть стал. На тесовых крышах густыми пятнами зеленел мох. На берегу Оки горбились бани. По дыму, сочащемуся меж тесовин в крыше, видно было, что бани топятся.

В предбаннике было людно, трудно пробиться. Одетые и голые теснились, слушая парня, которого посылали разузнать новости.

– А на торгу, – рассказывал он, – татарина поймали. Вот истинный бог!

Сам видел!

– Кто ж таков?

– А Сысой-шорник. Вот кто!

– Вот сучий сын! Кто б мог подумать? – удивился хилый голый старик, прикрывая веником срам.

Кто-то переспросил:

– Сысой? Ух и язва был!

– Татарин! – объяснил поп. – Они все злы на христиан.

– А попов татары милуют, – ответил Кирилл, – знать, за христиан не чтут!..

– Ох, я тебя за эти слова…

– А что? – спросил Кирилл, трогая рукоять кинжала.

– Да слова как слова! Что в них такого? Благослови тя бог! – ответил поп.

– Ну ин и добро, что заспешил: мне место ослобонилось! – одобрил Кирилл.

– Да он что-то забыл помыться. Только было раздеваться сел! – сказал банщик.

– Звонить побежал.

– Чего?

– О поимании супостата Сысоя благодарственный молебен служить.

– А! – догадался банщик.

Едва вошел в парню, тело запахло лесом, смолой, дегтем и ладаном, пока не домылся до нежного аромата тела.

Кирилл хлестал себя веником, и кожа зарозовела, заблагоухала березой.

А парня пахла дымом и сыростью, мутная склизь текла со стен, и скамья, на которую сел, осклизла. Но он лил на себя воду, воду Оки, реки, на которой жила Анюта.

"А может, и она теперь тревожится? Куда ей идти, если и впрямь побегут из города?"

Он вышел в застланный свежей соломой предбанник, напился воды из ушата. И оделся.

Пока он мылся, прояснело. К западу текли низкие облака, и в прорывах темнела густая синева августовского неба. Но, как ни зорко вглядывались коломяне в заокские дали, дорога оставалась пустой, не было вестей от войска, словно никого и не было там, за сизыми шеломами лесов. Это был час, когда Бегич перешел Вожу.

Глава 14

ВОЖА

Бегич смотрел вдаль: все туман и туман! Сырой холод вставал с земли.

Орда вставала. Воины вскакивали на коней; сотня за сотней мчалась вперед по его слову. Они внезапно появлялись и тотчас исчезали в тумане, словно их поглощал воздух.