Анна Австрийская, или три мушкетера королевы. Том 2 - Борн Георг Фюльборн - Страница 70

— Королева Мария Медичи, при дворе которой я находился, давно заметила мою склонность к своей фрейлине. Когда я в минуту откровенной беседы сказал ей о своем намерении жениться второй раз, она изо всех сил стала отговаривать меня.

— Если бы я имел стойкий характер, это не остановило бы меня, но так как я и сам в то время придавал слишком большое значение мнению светского общества, слова королевы-матери подействовали на меня.

— Кроме того, по поручению Марии Медичи, мне пришлось совершить далекие, продолжительные путешествия с политическими поручениями. Это льстило моему самолюбию. Под влиянием обстоятельств, предаваясь развлечениям, я с каждым днем все больше забывал об обязанности жениться на фрейлине.

— Временами меня все-таки мучило сознание своей вины. Антуанетта была для меня живым укором… Кто грешит, тот должен по крайней мере иметь силу признаться в своей вине, поэтому я говорю здесь всю правду, не ища оправданий себе — их ведь и нет перед Богом!

— Опять я решился повести Антуанетту к алтарю, но уже было поздно… Мне пришлось бы открыть всем ее позор, а этого не вынесла бы моя гордость. Я не смог бы открыто признаться в поступке, который не собирался, однако же, совершать.

— В то время, как я по поручению Марии Медичи снова уехал, она тихонько устроила так, чтобы Антуанетта оставила двор принца. Ей дали хорошие средства, вполне обеспечивавшие ее на всю жизнь.

— Когда я возвратился в Париж, мне пришлось стать свидетелем смерти моей Антуанетты. Она умерла, даровав жизнь дочери. Всю жизнь, до самой смерти, она очень тяжело переживала свой позор.

Антуанетта скончалась у меня на руках. Съедаемый укорами совести, я горько плакал, стоя на коленях у ее постели. Но она была спокойна и не падала духом. Если и существовала когда-нибудь мужественная, благородная женская душа на свете, так она была у этой женщины.

Ни одной жалобы, ни одного стона не услышал я от нее. Она причастилась, простила меня, и до последней минуты сохранила память. Ребенка отдала не мне, а поручила устроить его своей камерфрау Жервезе. Она имела право поступить так. В этом распоряжении был бессмысленный упрек и унижение для меня. Она не захотела поручить мне дитя, не считая меня достойным этого, но спокойно сказала, что я буду стыдиться своей дочери, и что она хочет избавить меня и ее от такой тяжелой участи. После этого благородная Антуанетта вскоре простилась со мной, навеки закрыв глаза.

Я долго плакал над ее телом, старался успокоить, заглушить горе и упреки совести тем, что поставил богатый памятник на могиле покойной и заказал поминовение ее души по всем церквям, но все это не помогло мне забыть о моей вине, и в душе я сильно страдал.

Герцог умолк. Грудь его порывисто вздымалась и опускалась, глаза были полны слез.

Вильмайзант дал ему прохладительное питье.

— Угрызения совести, — продолжал герцог, — особенно мучили меня в последние годы жизни, когда я, ко всему, уже сильно страдал от болезни.

Рассказ мой подходит к концу. Камерфрау Жервеза, по распоряжению покойной, должна была на предоставленные ей средства отыскать такую семью, которая взяла бы девочку и считала бы ее своей приемной дочерью. По уговору малютка не должна была знать, кто ее настоящие родители, а считала бы принявшую ее семью своей родной.

Я не смел нарушать последнюю волю покойной и тем более не вмешивался в дела Жервезы, потому что знал ее как порядочную и преданную женщину. Я дал ей крупную сумму денег для подарка будущим родителям девочки.

Через некоторое время я узнал, что малютка растет и хорошеет. Один раз она даже принесла ее, чтобы показать мне. Я полюбовался прелестной малюткой и дал деньги и для нее.

Но затем я перестал получать сведения о ней, так как Жервеза умерла через несколько лет. С тех пор я так никогда и не увидел своей дочери.

Сейчас я очень хотел бы посмотреть на нее, потому что не могу умереть с чистой совестью, не найдя свою дочь и не вознаградив ее за мою вину перед ней и ее матерью.

Я официально признаю ее своей дочерью и главной наследницей. Запишите, господин нотариус, что это моя твердая воля. Кроме ста тысяч франков, которые я уже раньше завещал бедным и церкви, все остальное свое состояние и все поместья, принадлежащие мне, я оставляю моей дочери.

— Как ее зовут, где она живет, ваша светлость? — спросил нотариус.

— Это будет нетрудно узнать, я думаю, — ответил герцог. — У Жервезы был брат. От него мы узнаем, где девушка.

— Как зовут этого брата, ваша светлость? — спросил нотариус.

— Калебассе, — ответил герцог, — он торгует фруктами на улице Шальо.

— Так мы сейчас пошлем за ним, — сказал Вильмайзант, хорошо знавший, что минуты герцога сочтены.

— До сих пор я скрывал от прислуги тайны моего прошлого, — сказал д'Эпернон, — но теперь этого уже не нужно делать. Велите камердинеру Жану сходить за Калебассе!

Вильмайзант исполнил просьбу и вернулся к больному.

Д'Эпернон повторил в завещании, что его дочь, если она жива, должна носить его имя и наследовать его богатства. Он перечислил нотариусу все свои владения, сказал, где лежат его деньги, и с возраставшим нетерпением ждал возвращения камердинера с фруктовщиком.

Жан наконец явился.

— Нашел ты фруктовщика? — спросил с лихорадочным волнением д'Эпернон.

— На улице Шальо его не было, ваша светлость!

— Так он умер?

— Я нашел фруктовщика, называющего себя Калебассе на улице Вожирар.

— Приведи его, скорей, я хочу его видеть! — вскричал герцог, делая усилия приподняться.

Удивленный всем этим Жан ушел и вернулся с нашим знакомым Калебассе, неловко поклонившимся сначала герцогу, потом доктору и нотариусу. Его круглое, красное лицо сияло ожиданием и радостью. Он, по-видимому, знал в чем дело.

— Вас зовут Калебассе? — спросил д'Эпернон.

— Точно так, ваша светлость.

— Была у вас сестра?

— Точно так, ваша светлость.

— Как ее звали?

— Жервезой, ваша светлость.

— Она жила и служила у фрейлины Флери…

— Точно так, ваша светлость.

— Знаете вы что-нибудь о ребенке, девочке, которую ваша сестра, по поручению фрейлины, взяла к себе с тем, чтобы найти ей приемных родителей?

— Точно так, ваша светлость, все это мне известно.

— Жива эта девочка?

— Хе, хе! Конечно, жива, ваша светлость! Жозефиночка стала славной, доброй, хорошенькой девушкой… другой такой в целом Париже не сыскать!

Старый герцог откинулся на подушки и с молитвой сложил дрожащие руки.

— Слава тебе, Господи! — прошептал он.

— Жозефина была отдана кондитеру Пьеру Гри, у которого в то время дела шли хорошо, — рассказывал Калебассе, с многозначительной миной подходя ближе, — у него было два сына, ему хотелось иметь дочку, и он взял Жозефину вместо дочери. Жервеза передала ему все деньги, пожалованные вашей светлостью, до последнего франка! Гри берегли девочку, как родное свое дитя, но потом у них пошли неудачи за неудачами, и наконец жена Пьера Гри умерла. Пьер купил тогда на Ночлежном острове, близ Сены, гостиницу «Белая Голубка», я сам помог ему деньгами и его дела поправились.

— Что вы говорите? — с ужасом вскричал герцог, — вы называете дитя Жозефиной… Жозефина на Ночлежном острове близ Сены?

— Гм, — усмехнулся Калебассе, — теперь-то она уже не дитя, а вот ваше дитя, ваша светлость — ну, это другое дело! Она уже взрослая девушка, красавица, и не живет больше на Ночлежном острове.

— Но она жива?

— Живехонька, ваша светлость! Живет честным трудом.

— У меня отлегло от сердца! — прошептал д'Эпернон.

— Она помощница смотрителя за серебром в Лувре.

— Приведите ее, поскорей… Я чувствую, что скоро меня не станет… мне хочется еще раз взглянуть на нее, назвать своей дочерью, благословить, — слабым голосом сказал герцог.

— Да, надо поторопиться, я это вижу, немного потерпите, ваша светлость, я сейчас приведу ее. Ах, какое это будет счастье для Жозефины! Она стоит того!

С этими словами словоохотливый фруктовщик ушел, радостно улыбаясь.