Синеокая Тиверь - Мищенко Дмитрий Алексеевич - Страница 23

Малка, обессиленная заботами и страхом перед болезнью сына, тем, что не сдержала данного мужу обещания, упала перед ним на колени и прижалась, плача, к ногам.

– Негоже, княгиня, – решительно поднял он ее, – так низко падать. Говори, что с Богданкой?

– Несчастье, княже, – простонала, захлебываясь слезами. – Он… ослеп!

– Что?! – крикнул не своим голосом князь и так тряхнул Малку за плечи, что та стихла враз и посмотрела на мужа полными слез и страха глазами.

Устыдился Волот своего крика и, не зная, что делать в таком отчаянии, оставил жену и поспешил к сыну. Видно, страшен был в гневе – челядница поднялась с лавки, на которой караулила у дверей, и поспешила навстречу.

– К сыну нельзя, княже, он спит.

Не ожидал, что ему преградят дорогу, нахмурился. Подумав, пришел в себя, поостыл, молча повернулся и пошел туда, где оставил Малку.

Он не кричал уже и не расспрашивал, а, обессиленный, опустился на лавку, сидел и слушал, что рассказывала жена о беде сына.

Да разве она хотела этого? Думала ли, что такое может случиться? Ездил мальчик верхом, как ездят все, начиная ратную науку. Тепло пришло на землю, а с теплом – радость и благодать. Кто ж удержится в такую пору от желания почувствовать себя птицей, которая, меряя просторы, парит над землей? Не удержался Богданко, научившись держаться в седле и управлять конем. Ездил и ездил, пока не повстречался со злым ветром и не нажил себе горя: ячмень выскочил на глазу. Дядьке бы обратить на это внимание и отправить отрока к матери, а он махнул рукой: пустое, откуда пришло, туда и уйдет. А ячмень рос, стал уже вызревать и мешал Богданке. То и дело он тер больной слезившийся глаз и сорвал болячку. Ребенок, что с него возьмешь?.. Знал ли он, чем это грозит? Да и кто мог знать, что такое случится? Вцепилась златеница и ослепила.

– Когда же это случилось? – спросил князь, не поднимая головы.

– Ячмень сорвал на той седмице, а ослеп не далее как вчера.

«Вчера?! – встрепенулся Волот и едва сдержал себя, чтобы не вскрикнуть. – Тогда, когда небо и землю сотрясали Перуны?..»

– До вчерашнего видел, – продолжала Малка, – а вечером, когда сверкали молнии, закричал не своим голосом. Я кинулась к нему, спрашиваю: «Что тебе, дитя?» А он вцепился в меня руками, от испуга слова не может сказать. Только потом, как пригляделась, поняла: Богданко наш не видит…

Она не переставала всхлипывать, рассказывая, но Волот не прислушивался уже к ее рассказу. Перед его глазами всплыла вчерашняя темная ночь на берегу Днестровского лимана, вспомнился надсадный девичий крик, мольба о помощи и все, что случилось, когда пришел в шатер.

«Это я виноват. Это из-за меня наказан наш сын. О боги! Как же так? Ничего там не произошло, за что же карать так сурово? Слышите, боги, не было! Я не осквернил девушки, я…»

«А благословение Лады? – мелькнула другая мысль и заставила оглянуться: это он себя спрашивает или кто-то посторонний? – Говорила же Миловида: поклялись с Божейкой взять слюб, и поклялись в тот день, когда землю посетила Лада. Что, если она благословила-таки их на это? Я посягнул тогда не просто на невинность девичью – посягнул на благословение богини Лады и этим сотворил богопротивное дело! О горе! Похоже, что все так и есть. Что же должен сделать, чтобы искупить вину свою и спасти сына? Что должен сделать?!»

Он встал, прошел к дверям, от дверей – к окну и обратно. Не знал, куда себя деть, где утопить досаду, боль, тоску сердечную. А Малка плакала. Иногда тихо, временами горько всхлипывая.

– Кого-нибудь звали к Богданке?

– Волхва Пипелу.

– И что сказал он?

– Был, как только обсела сына златеница. Говорил, зелье какое-то нужно, а у него не было. Вот и пошел на поиски. Но почему-то не вернулся, видно, другим упился зельем.

– Пипела не из тех! – возмутился князь, а почему, и сам не знал. – Старый он уже, может, заболел и слег где-то. Другого волхва нужно позвать, и немедленно. Мало ли их в народе, знающих да мудрых?

Он думал, оправдываться она будет, но Малка резко повернулась и сердито сверкнула заплаканными глазами.

– Не нужно было посылать Богданку в ту сатанинскую науку. Сколько жить буду, не прощу себе этого. Умереть я должна была, а сына не пустить. Он хоть и отрок, а все ж дитя… Не знает, где стать, как повести себя. Был бы при матери, был бы и при здоровье!

– Не то говоришь, Малка! – разгневался князь пуще прежнего. – И делаешь не то. Слезами горю не поможешь! Зови, говорю, всех, какие есть, лекарей и лечи сына. Слышала, что велю?..

Малку кое-как угомонил. А вот себя не мог успокоить. Единственное, на что решился, пошел к Богданке и стал утешать его, сказал, раз отец уже дома, со своим сыном, пусть не боится, он сделает все возможное и невозможное, а в беде свое дитя не оставит.

Богданко повеселел. Сначала спрашивал и переспрашивал, есть ли такие волхвы, которые могут исцелить его глаза, сделать их зрячими. Потом вспомнил, куда ездил Волот, и попросил рассказать, в каких краях и городах побывал отец, каких людей встречал. Когда же узнал, что отец стоял перед самим императором Юстинианом, у него искал себе и народу своему защиту, казалось, забыл о своей беде и с жадностью слушал рассказы своего отца. Беседовали и радовались тому, что разговор помог развеять тоску. Но… это только казалось. Настала минута, когда князь должен был покинуть сына, и снова нахлынуло горе. Ведь обещать – одно, а исцелить – совсем другое. Нужно ведь что-то делать, чтобы спасти своего единственного сына!

В тех поисках-раздумьях вспомнил князь о Миловиде. Из-за нее провинился он перед богами. Может, нужно сначала добиться прощения Миловиды, а уж потом просить прощения у богов?

Обрадовался этой мысли, поспешил к дверям, повелев первому попавшемуся челяднику:

– Позови ту, что прибыла со мною из ромеев. Миловидой зовут ее.

Она, очевидно, знала уже от челяди, что случилось в семье князя Волота, и такой грустной, доверчивой предстала перед ним, что у князя сердце зашлось. Боги, и этой неземной красоты девушкой он должен пожертвовать ради излечения сына?.. Какая же кара будет большей для него: отречение от Миловиды или слепота сына?

– Скажи, девушка пригожая, ты можешь простить мне то, что было там, на лимане?

Миловида вспыхнула, потупив взор.

– Что именно, княже?

– Ну… мое намерение, мое желание заставить тебя отречься от клятвы, данной Божейке?

Девушка взглянула, словно желая убедиться, князь ли это говорит, и снова опустила глаза.

– Простили бы боги, княже, я прощу.

Всколыхнулось сердце от услышанного. Выходит, не только он, она думала то же самое…

– Спаси тебя бог, Миловида. Ты не только красотой богоподобна, но и мудростью своей достойна быть среди богов. Я не останусь в долгу, на щедрость твою отвечу достойной щедростью. Скажи, хочешь побывать дома, увидеть родителей?

– О да!

– Тогда иди. Иди и узнай, как там твой дом и родители.

– Князь только сходить дозволяет?

– Ну почему же? Ты – вольная. Что сердце подскажет, то и делай.

– А как же… Как же быть с тем, что за меня заплачены солиды?

– Забудь о них. Ты большим заплатила. А может, и еще заплатишь. Должен сказать тебе: не ждет тебя радость дома. Я заезжал, когда отправлялся к ромеям, в Выпал. Нет твоего Выпала, сожжен… Ну а что с родителями, не знаю, о том сама разузнаешь, когда придешь туда.

Миловидка словно не могла поверить тому, что услышала, стояла, склонив низко голову, и молчала.

– Ты сомневаешься?

– Зачем мне сомневаться, если сама видела, как горело наше городище.

– Так не сомневайся, красавица, и в том, что скажу далее. Если никого из родственников не застанешь в Выпале, если у тебя не будет очага, не обходи Черн и мой терем.

На этот раз Миловида не спрятала глаз от князя. Только слишком быстро и удивленно взглянула из-под бровей.

– Князю недостаточно той кары, какую понес уже?

– Кары не будет, Миловидка, если на то будет твоя добрая воля.