Осада Азова - Мирошниченко Григорий Ильич - Страница 25

Особо низкий поклон Богдан передал славному Донскому войску, особый поклон – Алексею Старому, особый – Михаилу Черкашенину, Ивану Каторжному, Науму Васильеву, Михаилу Татаринову. Богдан наказывал Дмитру Гуне, чтоб вспомнили на Дону Федора Ивановича Фролова, донского атамана, с которым ходил он, Богдан, под Хотин.

«Знатный старшина в генеральной баталии с турками отличился выше многих, – говорил Богдан Гуне. – Глава его была усечена в шатре турецкого сераскира-командую­щего. Турки торопились послать голову султану, да не успели: донцы и запорожцы нагрянули лавой, разбили турецкий лагерь и нашли голову Фролова в опустевшем шатре. Мы думали тогда, где предать погребению Фролова – на Дону или в Киеве? И порешили вместе в знак кровной дружбы присовокупить голову к телу и похоронить Фролова в Киеве, у входа в Лавру. И доселе лежит в Киеве надгробная плита с надписью: «Славного Донского войска знатный старшина Федор Иванович Фролов».

Атаманы Дона и простые казаки слушали Гуню, вожака запорожских повстанцев, с кровным участием. Недобрые вести не радовали донцов, они понимали беды Украины, как свои собственные.

А когда Дмитро Гуня сказал, что польские католики насаждают унию, чтобы вконец извести православную веру, атаманы возмутились и послали проклятия на голову короля польского.

– Закинули король польский, папа римский высоко, а падать придется низко.

Тут припомнились атаманам дела самозванцев, Марин, Ядвиг, Заруцкого.

– Нам, братья, – сказал Татаринов, – не можно быть под ярмом шляхетским. Нам не можно быть под ярмом татарским и турецким. Не легко, не сладко жить и на Руси под ярмом боярским, однако Русь – родина наша. Будем же служить вместе против общих врагов наших. Поделим, братцы, все поровну, не обидим… Частью останетесь в крепости, частью поселитесь в верхних и в нижних городках, частью пойдете и осядете на Муравском шляху, на Северном Донце, на Чугуевом городище. Муравский шлях знаком вам поболе нашего. По тому шляху татары тысячами уводили из Киевщины и Волыни украинских полоняников. По тому шляху вели и наших людей и продавали их за море в Кафу, в Бахчисарае и в Чуфут-кале. Частью поселитесь вблизи к Перекопу. Издавна Перекоп для украинского люда – «ворота слез». Будем теперь вместе Азов крепить, вместе стоять, вместе служить на южных окраинах Русского государства.

На том и порешили.

Под стенами крепости запорожцы затянули песню-думу о татарских ханах:

Повидали те почерневшие, огрубевшие люди Пановой неволи, сбежали – не от сладкой доли. С каждого худого вола платили подать – «рогатое», с каждого улья – «пче­линое», за собирание желудей – «желудевое».

Плач бабий со стоном стоял над Галичиной, над Волынью, над Подольем, и в Киеве стон стоял, и в Чернигове.

Вспоминали казаки, как не сдержал своего слова гетман Жолкевский, голова Северина Наливайки скатилась с высокой плахи в Варшаве. И как сказывали в селах и в городах, Северин был покрепче секиры палача.

Палач рубит покрытую серебром голову, а она не отваливается. Северин встает, упрекает палача, – плохо-де ты в угоду панам топор точил.

Палач со злостью замахивается пошире, с хрястом опускает секиру. Северин гнется, расправляет плечи, опять встает, речь держит к черному люду: «В вашей памяти мне, видно, долго жить. Дела наши не порастут бурьяном. Но не мне, а вам доведется выйти из шляхетской неволи, детям вашим. Счастье добывается нашими головами…»

Палач замахнулся в третий раз – и тяжелая секира упала к ногам Северина Наливайки. Палач, пошатываясь, сошел с помоста. На его место встал другой, схватился за секиру, поднял и, дрожа всем телом, опустил… Как ска­зывается и по сей день в Варшаве, в Киеве и на Подоле, – Наливайко опять поднялся, наклонился на бок и тут же рухнул.

Вспомнили за обедом донские и запорожские казаки славное четырехтысячное войско Кизима, лихо громившее шляхетские усадьбы. Не скоро схватил гетман Потоцкий Кизима. Он долго добивался его живого либо мертвого. А когда схватил, войско избрало себе в вожди Кизименко – сына Кизима. Кизименко еще жарче погулял на Полтавщине, под Кумейками на левобережье. Пану Потоцкому не спалось, не елось, не сиделось. Он еще ретивее добивался головы Кизименко. Наконец добыл. Кизименко схватили в небольшом сельце и посадили в Киеве на кол. Старого Кизима держали в тюрьме и по­садили на кол напротив молодого Кизименко. Старый Кизим корчился от боли, обливался холодным потом, но ободрял молодого:

«Труби, Грицю, в широку рукавицю! И в Кйеви, и в Кракови паны одинаковы. Крепись, сынку!»

Сын отвечал:

«А все едино нам. Черт душу вийме, а пан шкуру, зийме».

Донские атаманы и казаки говорили запорожцам:

– Жить нам, братцы, придется часом с квасом. Питаться иногда будем подножным кормом, сушеной рыбой, сухарями. И не одному из вас придет время потерять и головушку. Вести идут к нам со всех концов недобрые. Турский султан подбивает крымского хана Бегадыр Гирея подступать весной к Азову, брать город хитростью, нет – силой. Доведется нам с вами, братцы, крепить кре­пость, а дело то не легкое. Вон видите, все стены в проломах; заделывать будем, чинить башни, носить землю в плетенках – валы насыпать повыше передо рвами.

– Да мы, – отвечал за всех Дмитро Гуня, – по работе давно скучаем, привычные. Нам доводилось на Днепре брать крепость Кодак, разбивать ее под самую подошву, заново ставить… Ставили. Ладно дело спорилось.

– Придется, – говорил Татаринов, – с татарами часто схлестываться на степи, полон отбивать, биться на море. А пришлет турецкий султан галеры морем – драться на море. Дел на Дону много. Легкой жизни у нас не ищите. А то вот был у нас Петро Матьяш, пришел для славы да для наживы. Азов взяли, захотелось Петру иметь вотчиной половину города. Прибили Матьяша до смерти да кинули в Дон. Нам с вами в ссоре не можно быть, добытое поделим всегда по совести, по чести. В городках станете жить, курени лепить сами будете.

– То все не страшно, – соглашались запорожцы, – слепим и курени.

– Ладно, – говорили атаманы, – любо нам слушать от вас такие речи. Но попомните накрепко одно: при всей скудости, которая случится, при всей бедности, при всей лютости врагов наших стоять нам всем как одному.

Дмитра Гуню пожаловали быть помощником атамана Осипа Петрова.

– Любо! – прокричали запорожцы.

Поп Серапион и дьяк Гришка Нечаев, подойдя поближе, стали разглядывать высокого и широкого в плечах Дмитра Гуню.

– Статный атаман, – сказал Серапион, поглаживая живот.

– Статный и складный, – сказал в свою очередь Гришка Нечаев. – Где только такие родятся? На Дону немало саженных людей. А этот ишь вымахал – любо глядеть.

– Ну, погляди, погляди, – усмехнувшись, ответил Гуня, хитровато подмигнув запорожцам.

– А почто же, – спрашивал Гуню Серапион, – с вами нет ни единой бабы, ни девки? И как же вы будете справляться без них? Наших-то казачьих женок в крепости всего восемьсот, на всех не хватит, – по простоте говорил Серапион.

– Добудем и женок, – спокойно, с доброй усмешкой ответил Дмитро. – Как звать-то тебя?

– Серапион, черный поп, сбежавший от всяких насилий с Астрахани.

– Вот кто ты? Похвально. Тебе, что ж, на Дону бабы не досталось?

– Почто же так? – обиделся Серапион. – Имеется вдовуха-молодуха.

– А ты не сердись, – сказал Гуня, – и у меня есть молодуха. Вон, погляди, на возу сидит.

Серапион глянул и обомлел.

На возу сидела черноволосая, белолицая, с карими глазами, молодая полногрудая девушка в белой расшитой узорами кофте, в синих казацких шароварах, в простых казачьих чеботах.