Азов - Мирошниченко Григорий Ильич - Страница 97

Походный атаман, взойдя на берег, снял медный шлем и пригляделся. Опаленные огнем курганы возвышались на степной поверхности, словно черноволосые головы богатырей. Вокруг курганов курились еще не догоревшие клочки сухой травы. Степь вокруг выглядела убогой, оси­ротелой, тихой. Чернели обуглившиеся казачьи зипуны, обгоревшие седла, верблюжьи головы. Всюду валялись обожженные тела и кости. В высоте кружились вороны, степные прожорливые коршуны и хищные ястребы. Для них в степи добычи было много.

Стояла тишина.

Татаринов велел играть в рожок – звать военачальников. Он стоял спиной к кибитке и, кроме походного рожка, ничего не слышал.

Вдруг сзади него, в кибитке, послышалось рыданье. Татаринов насторожился. В кибитке атамана кто-то над­рывно, горько плакал. Татаринов пошел к кибитке, отдернул ковровый полог и увидел три зажженные свечи и старика Черкашенина, костлявыми руками державше­гося за седую голову.

– Ой, дедко, дедко! Почто ж так заливаешься, почто так плачешь?

Дед поглядел воспаленными глазами на Татаринова.

– Что у тебя на душе? – качая головой, спросил атаман.

Дед прошептал:

– Курганы свежие! Казацкие головушки… напрасно полегли!

– В курганах, дедусь, спят храбрейшие донские ка­заки. Казаку на поле брани смерть красна. А по Дону, ты погляди, плывут тысячи поганых басурманов. Разве ты не видел, дед, что степь горит уже ныне на крымской стороне? Огонь уже бежит по берегу до Перекопа. Выхо­дит, не напрасно мы бились с татарами и турками!

– А ты, славный атаман, побитых татар не считай! – глухо сказал старик. – Считай-ка лучше свою потерю. Три тысячи, а то и поболее, легло наших казацких голо­вушек. А казаки ж какие! Господи! Да вон, гляди, свеча горит. Свеча великого донского атамана Ивана Каторжного. Где ж головы такой ты теперь добудешь, Миша? – говорил Черкашенин: губы его дрожали.

Татаринов будто сразу окаменел. В его раскосых глазах, когда он глянул на горящую свечу, застыл ужас.

– Неужто?!

– Сложил свою головушку! – причитал старик. – Не стало на Дону атамана, какой один раз родится за сто лет. А вот, гляди, то горит свеча Васильева Наума – самого смелого добытчика вестей. Сгубил буйную голову возле Миуса-речки. В протоку Крынку влез с конем, а вылезти не смог. В припор ружья убили Васильева татары…

– Верно ли, дед?!

Старик, шатаясь, встал, подошел к одной свече, к другой, к третьей. Очистив нагар ногтем, поправил их.

– А третий кто ж? – тревожно спросил Татаринов, глядя туманными глазами на третью свечу.

– Сгинул и Иван Арадов, – сказал дед, – а в нем была наша надежда. Мне сказывали: его схватили возле стены и поволокли в крепость. Убили, нет ли, – точно еще неведомо, но я уж загодя поставил ему свечку: пощады турки не дадут ему. Хороший был казак!.. И как же мне не плакать? Хотелось мне побывать с тобой, Миша, в Азове. А вижу – уж не бывать тому! Помру в донских степях…

– Сердце мое ты опечалил, дедусь, – тихо сказал Татаринов. – Погибли отважные атаманы. Осиротел наш Дон!.. Но перестань, дед, плакать.

– Да я уже не плачу, Миша. Душа сама заплакала.

И слезы снова брызнули из его старых, ослабевших глаз.

Послышались чьи-то шаги.

– Должно, на совет идут, – сказал Татаринов. – Садись-ка, Черкашенин. Былого не вернуть… Послушаем, что разум нам подскажет.

Первым на совет вошел Петро Матьяш. Увидев щего­леватого запорожца в белой свитке, дед сел подальше к стенке.

– Садись, Петро, и подожди, – пригласил Татаринов.

Сняв свитку, Матьяш неохотно сел на ковер, а саблю положил меж ног. Пистоль торчал за поясам. Шапку с пером Матьяш держал в руках.

Вошел Гайша с разрубленной щекой, кое-как обвязанной платком. Платок пропитался кровью. Гайша сел молча на ковер. Вошел Иван Косой, поклонился и тоже сел. Зипун был в клочьях. От сабель ли, от стрел ли – обе полы его зипуна были разорваны; и на правом плече Косого виден был след сабли… Вошел Осип Петров. На переносье у него виднелась рана. Он устало сел на ковер и расстегнул кафтан. Вскоре вошли Алексей Старой, Тимофей и Иван Разины, Корнилий и Тимофей Яковлевы. Расселись где кто мог.

Татаринов презрительно поглядел на Матьяша, сел на подушку и спросил:

– Ты где ж загулял, казак? Куда девался ты с войском, когда на правый берег татары навалились?

Матьяш молчал. Все ждали его ответа.

Походный атаман, не сводя глаз, снова спросил:

– Где было твое войско, Матьяш? И слыхано ли дело, чтоб дать нам клятву на дружбу и порушить ее начисто?

Матьяш, вперив глаза в ковер, продолжал молчать.

– А позовите-ка сюда Панька Стороженко. Пускай войдет и Нечаев с бумагой и чернильницей.

В кибитку вошел Григорий с походной канцелярией; он внес треножный столик.

– Пиши! – хмуро сказал Татаринов. – Пиши, что Петро Матьяш по трусости своей отсиделся во время боя в камышнике, за низиной Дона.

Дьяк записал.

– Пиши: «По приговору войска и атаманов…»

Петро Матьяш вскочил, напыжился, почувствовав, к чему клонится дело.

– Постой! Не пиши! – прервал он Татаринова. Хитро поглядывая в глаза атамана, сказал: – Мое вийско Запорижске хоть махоньке, да четыре тысьчи осталось цилехеньки. А твого, атамана, вийска було богацько, а куды воно дилось? За тэ ты моей головы и хочешь соби в подарунок? Встривай, Татаринов! Ты що от мене хочешь? Щоб мы, храбрые запорижцы, своим языком цилували стены стой каменюки, из которой триста гармат гуркотило? Несбыточно! Неприбыточно! И дерзновенно! Дерзновенью твоему нема удержу. А я свое вийско Запорижске заберу да возвернусь в Чигирин, а нет – поскачу в Персию. Хиба я можу вийском Запорижским прудыть под Азовом широку ричку Дон? Хиба у вас своих курганив мало? Годи! Я бачив, що ночью робылось!..

Петро Матьяш накинул на плечо белую свитку и хотел было выйти.

– Постой! – сказал Татаринов. – Панька Стороженко дождемся. Послухаем, какую речь он будет молвить от войска Запорожского. Так с Дона-реки у нас не уходят.

В кибитку вошел Панько Стороженко, здоровенный, широкоплечий и длинноусый, поклонился и степенно остановился возле входа.

– Що тут у вас роблится? – спросил он. – Мабуть, Петро Матьяш в Чигирин собрался? Так того, донские казаки и атаманы, не будет! Вийско з вами зостанется. Загнав нас оцей курячий сын в камышник, дак мы чуть коней своих в болоти не потопили. Вси кони у нас в грязюки. А покиль мы выбирались з болота, бой с погаными татарюками и покончали…

Татаринов кивнул дьяку.

– Пиши: «По приговору атаманов и войска… Петро Матьяша за…»

– Постой! – снова торопливо прервал Матьяш. – Ты все же, атамане, хочешь сбрить своей вострой саблей мою добру голову? А ты не торопись. Я, – сказал он неожиданно, – застаюсь с вийском Запорижским. Но тилько нам зараз треба полизти на ту крепость Азов.

Татаринов спросил у атаманов:

– Полезем ли мы теперь на крепость?

Тимофей Разя сказал быстро и решительно:

– Полезем немедля! Дело! Огонь погнало на Крым. Татар мы побили немало. Подмоги Калаш-паше теперь не будет!

Но Корнилий Яковлев не согласился с Разиным:

– На крепость лезть не след. Нам надобно от крепости Азова вовсе отступиться и более не затевать такого несбыточного дела. Тех стен не проломить нам. Атаман Татаринов оплошку сделал, поведя на крепость войско: побило казаков столь много…

Тимофей Яковлев не согласился с братом.

– Коль огня не погнало бы на нашу сторону, – сказал он, – речи свои мы вели бы уже не тут, а в крепости. Вины Татаринова тут нету.

– Какая думка у Гайши? – спросил Татаринов.

– Гайша на все согласен, атаман. Пойдем – пойдем. Не пойдем – не пойдем! Гайша нет только сыта верблуд, сыта джигит. Кочешь, атаман, – пойдем. Не хочешь – не пойдем! А пачему нет здесь Иван Каторжный? Пачему пленный мурза каварыл минэ: чик калава Иван Большой, чик калава Наум Васильев?

Татаринов метнул глазами в ту сторону, где молча сидел Черкашенин.

– Солгал, видно, пленный мурза!