Азов - Мирошниченко Григорий Ильич - Страница 5

В Замоскворечье высоко поднялся на месте срытого новый Земляной вал. А возле Фроловских ворот величественно встала шестигранная Московская башня. На башне той – прохожий мужик поведал казакам – установили диковинные, дотоле невиданные часы.

Обновилась и кремлевская зубчатая длинная стена. Она еще выше поднялась над новыми деревянными и каменными домами. Сторожевые кремлевские башни стояли по углам по-прежнему. На одной из этих башен каменных в воскресные дни гудел на всю Москву и окрест нее колокол. Перед главной же кремлевской стеной воздвигались еще две невысокие стены, а впереди тех стен – что новых церквей, колоколов, часовен голубых да малиновых, башен больших да башенок – не сосчитать!

Колодцы стояли на перекрестках улиц. Возле тех колодцев толпились бабы с ведрами, с кадушками. Повсюду пестрели новенькие, только что навешенные ставенки, нарядные круглые и четырехгранные крылечки, горбатились пахнущие сосной и дегтем мосты и мосточки. Жизнь на Москве начиналась сызнова. Москва, что живун-птица, крылья расправляла.

Шли казаки по Москве, ошеломленные величием ее, оглушенные непривычным галдежом. Припоминалось им старое: пожары Москвы, разбойные времена Сигизмунда и Владислава.

Не вымерла Москва! Не уморила ее свирепая чума, занесенная дурным человеком из Индии. Не уморил ее голод тяжкий. Не свалили ее боярская крамола и смута на Руси. Спасители отечества явились к ней вовремя: народное ополчение, Пожарский, Минин и другие. Давным-давно Иван Калита, повелел снять колокол в Твери со Спаса и перевезти его в Москву, чтоб накрепко утвердить владычество Московского государства. То же сделал и Царь Иван III, подчинив новгородцев Москве, – заставил перевезти их вечевой колокол из Великого Новгорода и установить его в Москве на главной колокольне.

И ныне свеча Москвы не угасая горит! Сияет на Красной площади девятиглавый Василий Блаженный! Стоят на Москве царь-колокол да царь-пушка!

А не так давно казалось: неоткуда подать разоренной Москве спасение. Пылали монастыри Чудов и Вознесенский. На Большом посаде пожаром были объяты Твер­ская, Дмитровка, Рождественка, Мясницкая до Фрола, Покровка до церкви Василия. Все то помнил донской атаман Алексей Старой, своими глазами видел. А теперь он шел по Москве и показывал все своим казакам.

Атаман вспомнил, как казаки штурмовали Китай-город, когда в нем засел польский полковник Струсь. Там вот, у Пушечного двора, шла жаркая битва. А там, на старых Кулишках, у Крымского двора, на Софийке, у Яузских ворот, на Лубянке и Сретенке, тоже жарко бились. А вот у того крайнего двора казаки читали грамоты патриарха Гермогена, низвергнутого поляками и брошенного в сырое подземелье.

– Здесь, братцы, – вздохнув, сказал атаман, – славный князь Пожарский и патриарх Гермоген вышли к нам насупротив и возгласили: «Казна русская истощена! Возьмите, храбрые воины, церковную утварь: она пойдет вам в залог обещанного войску награжденья». – «Нет, – сказал наш атаман Феофилакт Межаков, – по неразумию своему донские казаки служили презренным самозван­цам, Заруцкому и Маринке Мнишек; теперь мы верой и правдой послужим Русскому государству. Во искупление своей тяжкой вины, пока не очистим Москвы от погани, на Дон не возвернемся. Оставьте, великие мужи, в монастырских стенах всю церковную утварь, что вынесли…»

– Да ну? – изумился Афонька Борода, перекладывая седло с одного плеча на другое. – Утварь не взяли?

– Не взяли, – промолвил атаман. – Зачем нам она?.. Ну и врубились мы в поганые полки полковника Струся! Засверкали сабли наши вострые. И почали мы биться за Москву смертным боем. А пока мы бились на тесных ули­цах Москвы, князь Димитрий Пожарский встретил своим войском под стенами Горелого городища польского короля Сигизмунда… Атаманы Марков да Япанчин в том кровопролитном бою особо отличились вместе с храбрым воеводой Иваном Карамышевым. Сигизмунд был разбит наголову и побежал к себе в Польшу. А на дороге он все бросил: пушки, награбленную рухлядишку и все обозы…

Левка спросил:

– А довелось ли тебе, атаман, повидать Сигизмунда?

– Нет, не видал, – ответил Старой, – другие видали. Сказывают: на голове – клок волос, усы кверху, глаза жабьи!

При входе на Красную площадь атаман сбросил на камни седло, вытер рукавом потный лоб и степенно перекрестился на все четыре стороны. То же сделали казаки. Возле них толпились любопытные зеваки: мужики рязанские, плотники ивановские, маляры суздальские, штукатуры ростовские, каменщики коломенские. Здесь же проходили мужики в рваных сермягах, с топорами, кирками, лопатами. За плечами у них висели мешки дерюжные, казаны закопченные, пилы острые. Шли мужики нечесаные, худые, грязные. Один из них жевал пирог. Был он древний, согнувшийся, в рваной сермяге, похожий на мокрого облезлого воробья.

– Куда идешь, бедняга? – ласково спросил атаман седого старца.

Тот резко обернулся.

– Аль не видишь, дурь-голова? Москву поднимать! – ответил он сердито и кивнул на топор, висевший у него за поясом.

Атаман усмехнулся, а старец спросил:

– Почто ж седла на себе тащите? Коней, видно, на Москве пропили?

– Пропили, божий человек, пропили, – шутливо ска­зал атаман.

– И седла, поди, пропьете?

– И седла, божий человек, пропьем.

– Пропить недолго. Москва деньгу хватает крепко: портки последние пропьешь.

Афонька Борода обратился к мужику:

– Да мы, старец божий, до царя идем.

– За чаркой пива?

– Чаркой не споишь нас.

– Ну, знать, за царским жалованьем?

– Угадал! Аль жалко? – вмешался Левка Карпов.

– Да мне не жалко. Только вот бояре тяжелы. Боярам не попадайтесь! Кнутами выпорют. А нет – вон там, – он указал на Лобное место, – почетвертуют.

Куснул старик край пирога, проглотил и, оглядываясь, стал догонять мужиков, спустившихся к Москве-реке.

– Куда же подаваться будем? – спросил Афонька Борода. – В Посольский приказ аль прямо к царю?

– Пойдем сперва к Ульянке, к вдовице, чтобы не дать ошибки, – сказал атаман. – Баба она бойкая, все порядки на Москве знает. Расспросим ее обо всем, почистимся с дороги, кафтаны новые наденем, а там за чаркой и смаракуем, что делать дальше. Жива ли только Ульянка?

Подхватили казаки седла с уздечками и зашагали по шумным улицам Москвы.

ГЛАВА ПЯТАЯ

На Никольском мосту была теснота невиданная. Везде стояли жующие люди: пироги ели, а шапки держали под мышкой. Сновали торговцы с берестяными лукош­ками:

– Седни пироги с вандышем![9] Кому пироги с вандышем?

– Ой, врет, ребята! Пироги у него с постной телятиной. А теленок его околел! – прокричал высокий и тонкий, как жердь, парень без шапки и проплыл со своим деревянным лотком вдоль улицы.

– А вот пироги с вязигой! Жареные! Подпаренные! Маслом приправленные. С вязигой! Ешь, мужики, пироги с вязигой…

– Не угодно ли кваску хлебного? Квасу! Весь свет обойдешь – такого не найдешь! Живот не разопрет от квасу – молитесь Спасу!

– Гребенки новые, слоновые! Вшу чешут, а гниды сыпятся. Гребенки! Гребенки! Пироги смачные! Бабы удачные!

В воздухе веяло перегаром масла. Пахло жареными пирогами, луком, горелым тестом, приправами всякими. Афоньке, да и всем остальным захотелось есть.

– Что стоит пирог? – спросил Афонька облизываясь.

– Пирог – един грошик!

– Пошто так дорого?

– Было когда-то дешевле… Тебе погорячее аль обыкновенный?

– Погорячее, – сказал Афонька.

– И нам давай, – отозвались все казаки.

– Да нам бы еще кваску, – сказал Левка Карпов, съев пирог. И не успел он этого сказать, как перед казаками словно из-под земли выкатились две высокие кади с квасом и кувшин с розовым суслом.

– Куплю-продам! А нет – даром отдам. Пей – не хочу! За Неглинным дороже!

Нищие обступили казаков со всех сторон и стали просить копеечку. Атаман загреб из кармана шаровар медные грошики и швырнул их под ноги. Перед бочками с квасом теснились нищие.