Азов - Мирошниченко Григорий Ильич - Страница 40

В хвосте вели невольников. Понурые, голодные, босые и обтрепанные, они едва тащили ноги. Шли, спотыкаясь, толкая головами друг друга в спины. Иные падали, но их тянули волоком. Потом вели красавиц, связанных веревками, арканами. То был «товар» редчайший и самый дорогой. «Товар» тот славился за морем, в Испании, в далекой Индии, в знойной Персии, в Царьграде, в Азии. Им торговали всюду.

Джан-бек Гирей вглядывался в красавиц. В этот момент к нему подскакал полководец Чохом-ага-бек. Он снял островерхую шапку, поклонился низко и указал рукой на кибитку, которую несли татары.

Оскалив зубы, льстиво сказал:

– Великий обладатель земли и двух морей! Возьми алмаз! Возьми себе жену в гарем. Она дороже кобылиц, дороже золота, теплее солнца. Таких красавиц ты не видал еще…

Кибитку поднесли. Чохом открыл ковер.

– По дороге досталась! – сказал он. – Взяли мы ее под Черкасском на Тане. Бери подарок мой. Ах, якши!

Хан глянул в ковровую кибитку и отскочил, словно ожегся.

Когда ковер закрылся, хан погладил рукой кибитку и снова отвернул ковер.

– Аллах! – взвизгнул он. – Моя Фатьма! Калым давал богатый за нее. Где взял ее? Фатьма!

– Я взял ее у казаков за Таном. Она лежала у ко­стра. Но как ее пророки занесли туда, не знаю. А есть еще одна красавица. Той нет цены! Подарок сделаешь султану Амурату.

Джан-бек Гирей и мурзы насторожились. Махнув рукой, хан приказал снести кибитку в сад, к гарему.

Тут поднесли кибитку, шелком шитую, китайками крытую, серебром и золотом увешанную.

Хан сам открыл кибитку и просиял. То была русская красавица, казачка Варвара Чершенская, дочь атамана Смаги-Чершенского, невеста атамана Мишки Татаринова.

– Ах, ах! Якши! – чмокали все мурзы.

Жестом хан показал на тень деревьев. И понесли кибитку в глубь сада, к гарему.

Эта невольница, по желанию хана, должна была стать его женой – четыреста второй!

Всех пленников погнали в крепость Чуфут-кале. Хан сел верхом и тоже помчался к крепости. За ним – мурзы. Татары Хан-Сарая стали расходиться по своим жилищам.

Перед дверьми ханского судилища, на серых камнях и на дороге валялись пленники и пленницы.

Джан-бек Гирей вошел в судилище. Там уже воссе­дали судьи. Всем казакам сбривали бороды, усы, чубы, а на руках и на груди накладывали каленым железом тавра, как выжигают на крупах лошадей.

Вошел Джан-бек Гирей, сел на каменную тахту и спросил судей:

– Что делать с мурзой, который осквернил нас недостойными известиями – честь посрамил мою? Сказал неправду об убитых. Скрыл о санджаках. Он всегда был склонен говорить хану неправду.

– Аллах! – сказал верховный судья с рыжей боро­дой. – Избавься ты от такого мурзы… – И показал рукой на окно, выдолбленное в каменной стене, за которым зи­яла чернота. За окном внизу, на дне глубокой ямы, бродили звери.

– Спасет тебя твое неизменное счастье, – промолвил Джан-бек Гирей снисходительно. – Ты умно сказал. Голодные шакалы будут тебя благодарить. Но что ж мне сделать с полководцем Чохом-ага-беком, который вернулся с богатой добычей, а на поле оставил санджаки хана?

– Аллах! – улыбнулся тот же судья, поглаживая бо­роду. – Мы избавим тебя от позора, а войско – от пьяницы и развратника. Ты не по заслугам наградил его своим большим доверием… – И он указал грозно и не в меру властно на то же черное зловещее окно.

– Спасет тебя святое небо! – сказал Джан-бек Ги­рей. – Умно придумал. Голодные шакалы растерзают внизу моего любимого начальника и полководца? О, как велика твоя мудрость. Где и под каким камнем родилась она? К сожалению, аллах повелевает мне поступить со­всем иначе. Чохом-ага-бек виновен, но он вознаградил меня двумя красавицами – и тем уже смыл позор… – Хан встал. И судьи встали, предчувствуя недоброе: так бывало много раз. Хан всем кивнул головой, и судьи снова сели.

– Введите мурзу, старого обманщика!

Ввели старого мурзу.

– Рвите ему язык!

Татарин, стоявший у стены, вырвал клещами язык у старика.

– Окно ему открыто! Бросьте его шакалам.

Мурзу швырнули в открытое окно.

Судьи, полные печальных раздумий, молчали.

– Введите полководца!

Вошел гордый, но немного смущенный Чохом-ага-бек. Джан-бек Гирей сказал:

– Рыжая борода верховного судьи требует твоей казни…

– Великий повелитель волен в этом, – ответил пол­ководец.

– Аллах другого требует, – сказал Джан-бен Ги­рей. – Ты наградил меня двумя алмазами – я милую тебя.

– Напрасно милуешь, – гордо ответил Чохом-бек, зная, что хан не шутит. – Если меня помилуешь, ты должен наказать другого.

– Кого? Скажи! – спросил Джан-бек.

– Верховного судью! – решительно ответил Чохом-Ага. – Не пожалеешь. Он недостоин должности верховного судьи. Царевича Шан-бек Гирея он грел на своей груди. Махмет-Гирея обласкал. Тебя осквернил, как хо­тел и мог, перед Махмет-Гиреями. Они – твои враги!

– Какой же смертью ты пожелал бы казнить верхов­ного судью? – спросил хан строго.

– Окно открыто! – ответил гордый полководец.

Джан-бек Гирей резко махнул рукой. В окне мелькнула рыжая борода верховного судьи…

– Теперь ты будешь полководец и судья, – сказал довольный хан, покидая судилище.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Посланный на Дон из Москвы лазутчиком яицкий[28] есаул Ванька Поленов, не дождавшись царского повеления и отписок на свои тайные доносы про войско Донское, прискакал самой короткой, но опасной дорогой – через Валуйки – в Москву; явился в Посольский приказ и стал добиваться свидания с царем. Государь не пожелал видеть есаула, «дабы государскому делу в том не стало какой помешки и не стало бы еще то дело явным», и приказал через своих ближних бояр изложить новое тайное дело в письме и передать ему поскорее.

Яицкий есаул, сидя в чулане одной из московских харчевен, менял свечи одну за другой и, попивая водку из штофа, строчил неотложный донос. Донос не клеился, а время не ждало.

«…Выехал я спешно с Дону в Москву из казачьего городка Голубых по делу весьма важному. Крымский хан Джан-бек Гирей недавно, по большой грозе, послал под Черкасск-город своего знатнейшего полководца Чохом-агу-бека. На Дону он сильно пограбил Черкасск-город, Монастырский, Раздоры, полонил немало. И татар при том деле было перебито множество, казаки отбили у них знамена татарские и большое ханское знамя с конским хвостом и золотым яблоком…

Казаки на Дону остались ныне без хлеба. Все запасы в Черкасске извели. Атамана Радилова за его нерадение к войску Михаил Татаринов и Иван Каторжный едва не зарубили.

Голутвенные казаки и казачки с верхних городков не раз приходили в Черкасск за хлебом. Но Радилов отказывал им. Сказал, что беглый с Калуги Осип Петров якобы похвалялся вспомнить былое дело Ивашки Болотникова. «Мы-де, – говорил Петров, – бывали в Туле, бояр побивали, добро их делили поровну, а с такими атаманами, как ваш Радилов, расправиться недолго. Закукарекает петух во всех верхних городках – и пойдет рвать и метать огонь по всему тихому Дону. А не ровен час – буйный огонь перекинется с Дона под самую боярскую Москву!»

Разузнали еще голутвенные казаки, что Епифан Радилов припрятал в завалах за Танькиным ериком много хлеба и сбывал тот хлебец тихонько по тройной цене. Нашли атаманский хлеб, свезли на майдан, раздали бедным…

А Тимофей Разя[29] дознался, что Епишка три ночи во­зил присланные будары с Москвы с отборным зерном за Плоскодонный ерик. И то зерно забрали. Свезли на май­дан. Голодным раздали.

Радилова казаки на войсковом кругу скинули, а на его место поставили другого атамана войска Донского – Фролова Волокиту…

Татарский хан Джан-бек Гирей, поговаривают каза­ки, давал тебе, царь-государь, шертную грамоту[30] и клял­ся быть тебе всегда в вечной дружбе и любви, а сам попрал ногами свою клятву и больше склоняется к султану. И казаки за то хотят вскоре отомстить ему. Они собираются учинить ему и городам его: Бахчисараю, Карасубазару, Чуфут-кале – полное разорение и вызволить с по­лону многие тысячи людей.