Азов - Мирошниченко Григорий Ильич - Страница 27

– Ты баба добрая. Пойдем. Сведу. У нас-то в деревнище есть такая старуха, Василиса. Всех странников кормит. Всех нищих поит. А коль надобно, и бельишко постирает. Пойдем!

Привел Филипка Ульяну Гнатьевну к подворью и дробно постучал по частоколу высокому. Из калитки вышла иссохшая женщина в заплатанном синем сарафане. Волосы на ее голове серебрились, как снег.

– Кого мне бог послал? – приветливо спросила.

Филипка сказал:

– Баба в острог сама идет. Жалко смотреть на нее.

Она ввела Ульяну в просторную избу. А Филипка снова пошел к дороге. Василиса накормила Ульяну и уложила спать.

Наутро рассказала ей о себе. Была она родом из старого русского города Мурома, где когда-то, по преданию, родился славный богатырь Илья Муромец. Шести лет осталась без матери и была в тягость бабке своей Анастасии Никифоровне, просившей подаяние на паперти церковной. Отца Василисы запороли на конюшне князей Одоевских за то, что будто бы он сбирался сбежать на Дон и подговаривал к тому же других мужиков. А бабка после того умерла скоропостижно возле часовенки. Василису поили и кормили бедные люди, одевали тетки. А когда Василисе пятнадцать лет минуло, вышла она красавицей на удивление всем. Богатый князь Дружина Верхотуров прельстился ею и взял в жены.

– А любви моей к нему совсем не было, – говорила она Ульяне. – Шла жить с Дружиной по несчастью, по бедности. Богатство-то у него было великое, а душа-то – кривая. Бил мужиков. Бил баб дворовых. Морил людей голодом. Пожил со мною три годочка, да и пошел, по царскому указу, служить под Астрахань. Приедет в три года раз из Астрахани и снова туда же возвращается. Двух сыновей прижили. Хозяйство на мне держалось. Мужикам при мне легко жилось. Но вот беда случилась: по наущению богатых же, врагов Дружины, вскоре саблей зарубили моего старшенького, Никитку, а меньшего-то, Алешку, убили вскоре на царской службе… Просилась в монастырь… Но Дружина Верхотуров был своенравный, гордый, не дозволил покинуть его: «Что чернь злобная да голодная, что наши князья-соседи скажут? Взял-де себе голую, в приходе Лазаря, а она, вишь, от князя бежать в монастырь вздумала! Во срам перед боярами введешь! Прибью до смерти, а в монастырь тебя не отпущу».

И осталась она доживать свой век в его поместье.

«Гляди, Василиса, – говорил Дружина, – князю Одоевскому золотую шубу на соболях за астраханскую службу дали».

А Василиса кротко спрашивала:

«А тебе чего ж шубы не дали?»

«Князю Одоевскому кубок из серебра сам царь дарил».

«А тебе почто ж царь кубка не подарил?»

«Одоевскому пожаловано еще высокое именование наместника астраханского».

«А тебе почто же не пожаловано именование хотя бы верхотуровского? Был бы ты лучше наместником своих сыновей. А сыновей-то теперь нет! Сама я уже стара стала. Сделай милость, отпусти меня в монастырь на покаяние – твои да мои грехи замаливать».

Устраивала Василиса Дружине постель мягкую, богатую, с одеялами, лебяжьим пухом набитыми, а сама спала на голой печи.

– И как издавна водилось между боярами, – расска­зывала Василиса, – завистливого да жадного Дружину Верхотурова очернили князья Одоевские, ближние царю бояре. А славились Одоевские на всю Русь своей жестокостью безмерною. Мужики везли им и воск, и мясо, и янтарный мед, и шерсть, и лен. А им, жадным, все было мало. Пороли кнутами за все: за сено, ежели его не в срок привезли, за солому, за хлеб, взятый взаймы, с ус­ловием отдать втройне… Куда мужику податься? Платить нечем. Хлеба и денег взять негде. Ну и бежали за Волгу, на Дон, в другие места необжитые. А нет – бежали к таким князьям да боярам, кто слыл подобрее, помилостивее.

У Одоевских хлеба не выпросишь. Поставят печать из черного воску на донесении старосты – на конюшне выпорют! Поставят печать из белого воску – не милуют и не больно жалуют! Поставят печать из серого воску – милуют, но не жалуют.

Торговали Одоевские мужиками, детьми да бабами. Цена известная: мужик с женкой, с тремя детками – двадцать рублей. Хочешь – бери, а нет – отваливай!

Такими были Одоевские, Стрешневы, Салтыковы, Романовы, Шереметевы…

Сослали князя Дружину Верхотурова, по указу царя, на Белоозеро.

И сгинул там Дружина.

И с той поры Василиса, раньше лишь исподволь помогавшая бедным, почти все богатство скупого князя нищим да убогим раздала.

Соседи говорили нищим: «Почто вы ходите к ней, к Василисе? Ведь она сама уже близка к голоду». А нищие отвечали: «Да у нее и хлеб черствый сладок: последним куском готова поделиться».

– …За милым и на край света пойдешь, – напутство­вала она Ульяну, – а от немилого и в монастыре спасенья не сыщешь… Вот гляжу я на эту дорогу и вспо­минаю: по ней Болотникова везли в Каргополь. Стража была великая. А за ним на телегах – четыре тысячи мужиков из его войска. Доставили в Каргополь да всех в Лаче-озере перетопили. Вот и называют ныне то озеро не Лача, а Плача. Зло какое сотворили!

Ульяна с тревогой подумала: «Не утопят ли в том озере и Алешу моего любимого?»

– На Белом озере, – говорила хозяйка, – я там бывала, когда туда мужа моего сослали, – тяжко живут заключенные. Но ты не страшись! Смело иди. Коль духом сильна, дойдешь! Воевода Иван Борняков, сама увидишь, предерзостен. Крепись! Дьяк Мишка Светиков та­ков же. И подьячий Заденский таков же. Буйство у них на буйстве. Опасайся и наглецов – боярских детей: Жданку Кобозева, Леонтия Горяинова, Богданку Ходнева. Иди, Ульянушка, да не поминай меня, старуху, лихом. Дорога у тебя нелегкая, дорога горькая.

Дала она Ульяне ковригу хлеба, благословила на прощание.

И пошла Ульяна кандальной дорогой в Белоозеро.

Днем и ночью шла она, почти без отдыха.

Деревушки попадались ей жалкие, соломой почернев­шей крытые, прижавшиеся к земле. Но куда ни глянет она – шумят высокие и густые леса. Сосны под ветром, как струны, звенят. Трепещут листья осин. Березки! Озера синеватые! Всей грудью вольно дышится…

И чем дальше шла она на север, тем гуще становился лес. То птица взлетит неожиданно, заденет крыльями за лапчатые ветви сосны и пропадет где-то в темноте безмолвной округи, то зверь перебежит украдкой дорогу и скроется.

И сколько же птицы да зверья разного в этом краю озер!

Зеркальные озера поблескивали то справа от дороги, то слева. Сколько в этом краю озер?!

Тиха и безлюдна дорога.

Сзади заскрипели колеса колымаг. Возницы на колымагах сидели суровые, молчаливые. Сермяжные мужички! В руках вожжи. Кони, пар от них валит, едва-едва тянут возки, пофыркивают. В колымагах сидят арестанты – все те же сермяжные русские мужики. Нестриже­ные, небритые, немытые, голодные. Эх, матушка Русь! Глаза горят у мужиков то грозно, то тускло. Стрельцы покрикивают на них и стегают плетками уставших лошаденок.

– Не при телега на телегу, вожжа тебе в хвост! Вороти влево поживее.

– Эй, баба! – грозно крикнул стрелецкий голова. – Верни-ка с дороги. Аль те то в диковину! Глазища рас­крыла!

А стрелец, ехавший рядом с ним, сказал:

– Эй, ты, Сидорка, сади-ка ту бабу к себе за седло. Теплее будет!

Стрелецкий голова от удовольствия оскалил желтые зубы:

– Сади таку бабу на кобылку – кобылка сразу упадет.

Стрельцы засмеялись.

Колымаги и конные стрельцы скрылись за поворотом дороги. А Ульяна все шла и шла.

И вот наконец раскинулось перед нею Белоозерье.

Широкое озеро. А вокруг все лес и лес. Чернели остроги меж зелени лесной. Над Белым озером склонялись могучие березы и будто тихо плакали.

В съезжей избе Ульяна нашла воеводу Ивана Борнякова. Боярин учинил ей допрос.

– Чего тебе, баба, надобно? – грозно спросил воевода.

Ульяна сказала ему, что в съезжей избе, при всех, ей говорить не велено. Воевода ухмыльнулся, важно развалясь на лавке, лукаво подмигнул Мишке Светикову: «Видал, мол? Бабенка что мед!»

Тот мигнул подьячему. Подьячий тоненько хихикнул.

– По какому же делу ты заявилась сюда? – спросил воевода. – Не края ли наши тебе понравились?