О Жизни Преизбыточествующей - Арсеньев Николай Сергеевич - Страница 2

Поразителен этот глубокий пессимизм, господствующий в современной литературе: и у американца Hemmingway, и у Камю (Camus) и других французов, и у ряда современных немецких писателей, и в лирике, например, Георгия Иванова.

Крик души «скорбящей и озлобленной» — вот характерная черта этих настроений ; «и помощи требующей» — добавим от себя. Где Бог? Где рука Его? Где милосердие Его и помощь Его?

И тут ответ дает христианское благовестие. Бог Сам излил любовь Свою, «излил Себя» в бездну страдания нашего в Сыне Своем. Мы не одни, мы не оставлены в страдании нашем. Он с нами и здесь — чрез Сына Своего, пострадавшего и умершего на кресте. Страдание освящается Его присутствием, Его соучастием с нами в страдании. Раскрываются новые горизонты. Страдание, трудности, крест Его, предание воли своей, т. е. участие в Его послушании — становятся дверью в новую действительность, в действительность жизни Духа. Через пропасть — от Бога до глубин оставленное нашей — переброшен мост (так говорит, например, Simone Weil, мистическая созерцательница и подвижница деятельной любви нашего времени) [3] и мост этот — крест Христов, на котором из глубин оставленное нашей Сын Божий громко воскликнул: «Боже мой, Боже мой, отчего Ты Меня оставил?» [4] Разделение Им с нами этого чувства оставленности нашей победило эту оставленность нашу: в этой «оставленности» нашей теперь — близость и присутствие Его, Который был распят за нас на кресте: Божественная близость. Т. е., душа получила ответ, жажда ее утолена: Он с нами. Смысл истории и жизни — все в этом прорыве Божественной Любви. В этом — смысл и центр жизни мира и человечества.

Ибо отсюда раскрываются глаза наши на мир и на всю жизнь нашу — на фоне этого решающего откровения Божественной Любви. И в мире, несмотря на зло и страдание, угадываем мы ведущие нас и просветляющие мир и дающие ему смысл и цель и надежду сокровенные лучи Любви Божией. И отсюда вытекает для нас решающая оценка всех событий и явлений мира: поскольку они подготовляют нас к приятию Любви Божией.

В этом — смысл и учения о Божественном Логосе (Слове): «Все чрез Него начало быть, и без Него ничего не начало быть, что начало быть. В Нем была Жизнь, и Жизнь была Свет человеков. И Свет во тьме светит, и тьма Его не объяла». Расширение нашего нравственного кругозора, искание и признание лучей Логоса Божия и Любви Божией, разлитых в мире и в истории мира и в истории человеков ; приветствовать и оценивать по существу все лучи эти и отблески их в творении Его и все возводить к общему Центру — Слову Божию, к Тому, Кто воплотился и излил до конца любовь Свою к нам: в смирении, в смерти на кресте и в победе воскресения — такова задача христианина.

Но с этим благовестием о Любви Божией должна быть неразрывно связана проповедь о Кресте Христовом, ибо одно неотъемлемо от другого. Проповедь не столько словами, сколько жизнью — жизнью активного предания себя в руки Божии и преодоления постепенно своего старого греховного «я» силою Креста Господня.

Мужественно, героически, трезвенно, смиренно и сколь радостно это!

Бог, недосягаемый и неисследимый — близок к нам, объединяющимся с Сыном Его в страдании Его и подвиге послушания Его и в новой жизни, исходящей из Него и начинающейся уже теперь.

(1963)

Часть I

«Томление духа» в истории человечества

Крик души или длительная неумолчная тоска. И вырастает это не только из негативных предпосылок: пустоты, зияющей пропасти души, зияющей пропасти, окружающей нас со всех сторон, и нечем ее заполнить! Не только из желания заполнить эту пустоту возрастает религиозное томление, нет — есть еще более глубокие, подсознательные или сверхсознательные корни: есть неясное, смутное ощущение или предощущение радостного Преизбытка, всеудовлетворяющей Полноты и радостного, творческого Мира. Он есть! — и душа как–то чует это, и потому и хочет прикоснуться к Нему. Говоря словами апостола Павла, мы жаждем «не совлечься, а облечься», т. е. не столько избавиться от Пустоты, сколько прикоснуться к тому, что есть Жизнь преизбыточествующая, и утолить жажду души нашей, припав к Источнику Жизни. Можно поэтому сказать вместе со многими мистиками, христианскими и вне–христианскими, что активность здесь двойная: наше искание, наше томление, и Его зов, пускай лишь смутно нами ощущаемый (но в глубинах нашего существа он есть стержень духовного бытия нашего) — Его зов, предваряющий наше томление. Наше томление рождается из Его зова. Так говорят праведники и религиозные искатели и мистики, искавшие Его и хоть издали ощутившие Его.

Различными образами пользовалось это томление человеческой души для выражения своего. Жажда и — вода, утоляющая жажду; о лани, стремящейся к потокам воды, говорит, например, псалмопевец, и еще: «Душа моя, как земля безводная по Тебе». Отчий Дом, приют Мира, Жизнь неумирающая, сияние Красоты непреходящей! Все это звучит нам навстречу из разных мест, из разных времен и народов, то полушопотом, как предмет отдаленной надежды и искания, то как радостная уверенность.

Иногда это — только слабое звучание, только полувнятный намек, проникающий, например, и в художественное творчество, и во внутренний опыт художника, как некое смутное движение души, как некий порыв теоретически не осознанный, но тем более плодотворный творчески. Может быть, это — главная оплодотворяющая сила художественного творчества: томление по Красоте и по адэкватности ее выражения, бессознательный уход — и увлечение вместе с собой других — в глубины жизненной ткани, в манящие «задние фоны», глубины жизненного избытка. «Метафизическая струя», т. е. томление, часто присутствует в искусстве, в творчестве художника, как невидимый задний фон там, где это явственно не выражено и не осознано самим художником. Есть мука, есть боль творчества, есть стремление что–то ухватить, что–то выразить, что смутно волнует душу, осветить жизнь из каких–то новых глубин.

«I pant, I sink, I tremble, I expire!»

— так это заострено в лирике Шелли («Я охвачен томлением, я погружаюсь, я трепещу, я испускаю дыхание!»). Это редко бывает так резко выражено, но какое–то томление, какое–то стремление схватить, понять, погрузиться в глубины жизни, осветить ее изнутри внутренним светом, искони ей присущим, но затемненным для поверхностного взора, — это стремление часто характерно для неясных, волнующихся глубин художественного творчества. Поэтому самое «простое», наивное, казалось бы, искусство нередко символично, т. е. есть невольный, частичный намек на что–то Большее, отрезок из чего–то Большего. Чем это меньше высказано, тем иногда это глубже и больше захватывает. Это мы часто встречаем, например, в лирических картинках Тютчева. И в этом — в этой «настороженности» поэтического уха и глаза, в безмолвном касании этих глубин покоя и тишины — великая красота. Скрытое томление, можно сказать, — один из основных образующих элементов искусства. Более того; искусство раждается из какого–то неясного томления, и порождает томление.

Вернемся к образам «томления». Особенно ярок и характерен образ супружеской любви, или вернее ожидания любви или искания Возлюбленного, — искания и ненахождения и томления и горения душевного. «Да лобзает он меня лобзанием уст своих!» — эти слова «Песни Песней» уже рано стали выражением и символом не физической страсти, а именно духовного томления по единому достойному, по конечному и основоположному Предмету любви, который один только и может удовлетворить жажду души. В христианском мире уже Ориген (3–го века) и Григорий Нисский (4–го века) толковали в этом смысле древнееврейскую «Песню Песен». Особенно подвергались толкованию следующие слова:

«Я сплю, а сердце мое бодрствует. Вот голос возлюбленного моего, который стучится: отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя! Голубица моя, чистая моя! Потому что голова моя вся покрыта росою, кудри мои — ночною влагою…