Критикон - Грасиан Бальтасар - Страница 91

Так меланхолично рассуждали они и вдруг заметили средь немногих, кому удалось ступить на снежный прах, человека со столь странной походкой, что странники стали втупик, не понимая, идет он вперед или назад; его поза противоречила шагам – лицом повернут к ним, а шел в направлении обратном. Андренио утверждал, что чудак приближается, Критило – что удаляется; как часто двое, видя одно и то же и при том же свете, расходятся во мнениях. Любопытство пришпорило их, и вскоре, нагнав чудака, они убедились, что у него два лица и походка впрямь двусмысленная; думаешь, идет к тебе, а он убегает; а когда кажется, что он совсем близко, он далеко.

– Не дивитесь, – сказал он им, – под конец жизни все мы рассуждаем двусмысленно и поступаем двулично. Иначе, чем с двумя лицами, в наши года не прожить: одно улыбается, другое хмурится, одними устами говоришь «да», другими «нет», и только так обделываешь свои дела. А когда станут требовать исполнить сказанное и упрекать, что не сделано обещанное, отвечаешь: «скоро сказка сказывается», «обещанного три года ждут», от языка, мол, до руки целых две лиги, притом каталонских [524]. Соглашаемся на испанский манер, а отрекаемся на французский – по примеру Генриха [525], который одним росчерком подписал два противоречащих договора, не обсушив перо и не обмакнув дважды в чернила. Говорим на двух языках зараз, и пусть там жалуются, что нас не понимают, мы-то себя хорошо понимаем. У нас две физиономии, первая и вторая, одна твердит «исполню», другая шепчет «полно!» Первою всем угождаем, второю себя ублажаем. Как часто плачем вместе с плачущим, смеясь в душе над его глупостью! К примеру, некий вельможа, всем нам известный, одной рукой приветствовал просителя, а другою грозил пажу, что его впустил. Посему не верьте умильным минам, не радуйтесь милым словесам. Глядите глубже, и увидите другое лицо, настоящее – злословящее, осуждающее, брюзжащее; присмотритесь, и увидите одно чело ясное и гладкое, другое хмурое и злобное. Одни уста проклинают то, что другие прославляют. На одном лице глаза небесно-голубые, на другом – адски-черные; одни глядят кротко, другие хитро подмигивают. Один лик добродушный, человечный, другой суровый, мрачный; на одном веселье сатурналий, на другом угрюмство Сатурново [526]. Короче, в юности были мы Хуанами [527], а в старости становимся Янусами. И да будет сие первым уроком беспощадной владычицы здешнего края, настойчивей всего преподаваемым, чаще всего осуществляемым.

– Что еще за владычица? – спросил, испугавшись, Андренио.

Янус в ответ:

– Ты что, не слыхал? А ведь она особа весьма древняя и знаменитая, все ее знают, хоть сама никого не признает. С рожденья человек страшится ее, бежит дряхлой ее длани, тщетно всю жизнь пятится назад, заляпывая кляксами дурного тона белую бумагу седин. Если кто и попадает сюда, то разве от пинков времени, отнюдь не по своей воле. Глядите на ту бабенку, как она злится, и чем дальше заходит, тем пуще; видит, что годков в нее натыкано поболе, чем шпилек. Свирепые слуги безобразной Старости хватают всякого путника – не укроется ни богач, ни гордец, ни щеголь, ни храбрец; редко-редко спасается тот, кто достойно живет. Всех волокут прямо за волосы, отчего многие становятся плешивей, чем сам Счастливый Случай. Вон видите, одни бредут, рыдая, другие – кашляя, и все кряхтят и стонут. И немудрено – несказанным мукам подвергает их тиранка, неслыханные пытки придумывает, обращается с ними, как с жалкими пленниками. И слух идет, будто она и вся ее свита – не токмо что колдуньи, но еще и ведьмы: пьют у пленников кровь, выгрызают щеки, в руки суют не пряники, а палки – тем и держись-крепись. Сама же она слывет ближайшей родственницей Смерти, вроде бы двоюродной, хотя не назовешь их родными по крови, скорее по кости. Пожалуй, они скорее даже подруги, чем родственницы, ведь живут по соседству, дверь от одной к другой всечасно открыта – так и говорят: старик ужинать будет в могиле; но и молодых немало помирает, а уж из стариков никто не ускользнет. Описывать вам ее не стану, скоро сами увидите, ежели посчастливится до нее добраться.

Одна красавица говорила:

– Да лучше мне умереть!

Так стращал Янус беднягу Андренио. И вдруг тот заметил, что другими устами Янус рассыпается в похвалах Старости и, обращаясь к Критило, говорит прямо противоположное. Она, дескать, мудрая, бесстрастная, здравомыслящая, ценит своих вассалов, жалуя высочайшими должностями, величайшими почестями, важнейшими привилегиями. Прилагательные в превосходной степени так и сыпались во хвалу ее гостеприимства и хлебосольства. О, как прав был Эзопов сатир [528], бранивший тех, кто одними и теми же устами то согревают, то леденят, то хвалят, то хулят!

– Избави бог от подобных людей! – сказал Андренио.

А Янус:

– Вот как удобно иметь два рта! И заметь, оба говорят правду – сошлюсь на житейский опыт.

Тут они увидели, что вокруг снуют с почестями и наградами безжалостные палачи Старости. Подкрадывались предательски, исподтишка, но, как проберутся, сразу их почувствуешь. Лазутчики Смерти, они, сперва ковыляя на костылях, затем швыряли их и мчали к могиле. Бродили стаями, от шестидесяти до семидесяти. Были отряды и по восемьдесят, эти злее всего, – а уж дальше одни хворости да горести. Зацепив сперва незаметно, катили жертву на костылях, будто на почтовых, через хворобы да ко гробу. А кто пытался сбежать, тех нещадно преследовали, каменовали, и камни вонзались беднягам под вздох да в почки, вышибали резцы да коренные. Только и слышалось в мрачной этой пустыне эхо бесчисленных воплей «ай-ай-ай!».

– Здесь иного не услышите, – утешал их Янус, – только «ай» да «ой» – у старика, что ни день, новая хворь.

Вот напустились семь десятков этих катов (а они злее чертей, говорит Сапата [529], никаким заклятьем не изгонишь) на одну бабусю – даже не удостоверяя личность, только взглянув; та пыталась проскользнуть, прикрыв лицо шалью дымчатой, – остатки бренной плоти превращаются в дым, угодный дьяволу. Шла она кривляясь, хоть и так была вся искривленная. Стала уверять, что она, мол, только из пеленок, а изверги ну хохотать да приговаривать:

– Из пеленок да в пелены, вот как!

Та, жеманясь и ломаясь, шепелявит, но надсадный кашель выдает годы. Сдернули с нее шаль – шалишь, мол! – и у нее, отрицавшей даже малейший недуг, обнаружилось не то три, не то четыре. Осыпалась пышная шевелюра, и вот – та, что прежде, как сирена, завлекала, теперь, как бука, отпугивала.

Приковылял важный господин надменного вида, ворча, что нога не повинуется. Один из мерзостно зорких стражей пригляделся и, заметив, что тот без слуги, едко усмехнулся:

– Ага, это тот, у кого была история со слугой.

– Как так, ведь у него нет слуги! – удивился кто-то.

– В том-то и дело. Надобно вам знать, что в первый же вечер как слуга поступил к нему и стал его раздевать, хозяин принялся освобождаться от одежд и от частей своего тела. «Убери-ка, – сказал он слуге, – эти волосы», и остался при голом черепе. Потом отвязал два ряда зубов – во рту пустым-пусто. И то были еще не все заплаты: двумя пальцами покрутив один глаз, вытащил его и велел слуге положить на стол, где уже лежали прочие части. Слуга, не помня себя от страха, шептал: «Ты хозяин мой или привидение? Черт или дьявол?» Меж тем хозяин уселся, чтобы слуга его разул, и стал развязывать какие-то ремешки. «Снимай, – сказал он, – вот этот сапог». А с сапогом-то и нога отделилась. Тут слуга вовсе обалдел – хозяин у него на глазах исчезал. А тот, пребывая в добром гуморе, хоть и не в здравии, видя смущение парня, сказал: «Таким пустякам удивляешься? Положи ногу и теперь лови мою голову». В тот же миг, схватив обеими руками голову, он сделал вид, что хочет открутить ее, словно привинченную, и швырнуть слуге. У бедного малого в глазах потемнело, в ужасе он кинулся бежать, и чудилось ему, будто хозяинова голова вслед за ним катится; не оглядываясь, бросился он из дому вон, на десятую улицу забежал. И теперь представьте, этот господин еще недоволен, что его считают стариком. Все хотят дожить до старости, а никому не хочется казаться старым. От старости открещиваются и вот такими способами скрыть ее пытаются.