Критикон - Грасиан Бальтасар - Страница 137

– Довольно того, – заметил первый, – что она хуже невестки, хуже мачехи, она поистине свекруха жизни. А чем еще может быть Смерть?

И только ее назвали, она, как волк в басне, тут как тут. Сперва повалила ее свита, и немалая – те, что ей предшествуют, и другие, что за нею следуют. В ужасе глядели наши пилигримы, безмолвные, как мертвецы, – чаяли они увидеть в похоронной процессии отряды привидений дружины призраков, толпы нелюдей, полчища страхолюдов, эскадроны зловещих чудищ, а вместо этого прислужники Смерти оказались румяные жирные, цветущие, ничуть не унылые, но улыбающиеся и добродушные и входили с песнями да плясками, с шутками, прибаутками. Вмиг рассыпались они по подземному сему театру, и странники чуть перевели дух; даже приободрились. Андренио подошел к одному, который показало ему повеселей и поучтивей.

– Милостивый государь, – спросил Андренио, – кто эти добрые люди?

Тот поглядел на него и, заметив, что Андренио несколько смущается, сказал:

– Пора бы тебе держаться свободно – нечего быть стыдливым, и во дворце Смерти куда выгодней иметь на одно, а то и на два очка нахальства. Знай, это свита королевы вселенской, моей госпожи Смерти, которая тут поблизости; а мы – самые свирепые из ее палачей.

– По вас не скажешь, – возразил Критило, тоже ставший развязней, – ВЬ1 веселитесь и ликуете, поете и хохочете. Я всегда думал, что ее головорезы угрюмы и мрачны, свирепы и жестоки, зловредны и ненасытны и что рожи у них страшнее смерти.

– Такими они были когда-то, – отвечал прислужник Смерти, расхохотавшись, – в древние времена. Ныне такие не в моде, все переменилось. Теперь мы – ее подручные.

– А кто ты такой? – спросил Андренио.

– Я – может, не верите? – Пресыщение, потому и морда сытая.

– А вон тот – кто?

– Обжора, рядом со мной Завтрак, чуть подальше Полдник, вон там Закуска, а вон тот – Сытный Ужин, многих погубил!

– А тот – жеманный и женоподобный?

– Французский Недуг.

– А вон те красоточки?

– Язвочки. Таковы все, кого видите. Ныне смертные помирают по тому, что их убивает, жаждут того, что им приносит смерть. Прежде человек от огорченья умирал, от печали, от трудов непосильных; теперь люди поумнели – горести их не убивают, напасти не приканчивают. Вон та беляночка, Миндальное Молоко, кто поверит, что от нее уйма народу мрет? И еще скажу тебе – ныне молодчики Смерти мало кого убивают, куда чаще люди убивают себя сами, принимают смерть от своих же рук. Вон там, глядите, Беспутство, убийца молодежи; вон тот, с виду такой приятный, это Кувшин Холодной Воды, там подальше Испанские Солнца, Итальянские Ветры, Валенсийские Луны, Французские Хвори – все народ очень симпатичный.

Недуги шли без конца, невесть откуда, а разлезались повсюду. Андренио, знай, спрашивал:

– Милое Пресыщение, откуда они берутся?

– Откуда? Смерть не придет, так недуг разобьет. Но гляди, вот и она сама, пусть не собственной персоной, но в лице ее теней и вестников.

– Как ты узнал?

– А вон пошли уже лекари, они же ее приближенные, слуги самые надежные, они-то ее непременно приведут.

– Не покидай меня, милое Пресыщение, я, право, умираю от любопытства, а, к тому же, страх боюсь поганой ее рожи.

– Полно, лицо у нее не злое и не доброе, зато в грязь лицом не ударит.

– Какими глазами на нас посмотрит?

– Никакими, Смерть ни на кого не смотрит.

– Какую гримасу нам состроит?

– Смерть не строит, только расстраивает.

– Потише, она нас – услышит.

– Не бойся, Смерть никого не слышит, никаких резонов, ни жалоб не слушает.

И вот, появилась сама грозная королева, видом ни на кого не похожая, лицо половина на половину: одна половина – цветы; другая – шипы; одна нежная, мягкая; другая – одни кости; одна румяная и свежая, розы с жасмином; другая – иссохшая и морщинистая. Столь различны были половины, что, увидев ее, Андренио сказал:

– Ух, какая уродина! А Критило:

– О, какая красавица!

– Чудовище!

– Чудо!

– Одета в черное.

– Нет, в зеленое.

– Сущая мачеха.

– Отнюдь, супруга.

– Отвратительная!

– Восхитительная!

– Убогая!

– Богатая!

– Унылая!

– Веселая!

– Штука в том, – молвил ее прислужник, стоявший меж ними двумя, – что смотрите вы на нее с разных сторон, видите разные ее лики, потому различны впечатления ваши и чувства. Подобное встречается каждый день: богачам она кажется непереносимой, беднякам – сносной; к добрым является одетая в зеленое, к злым – в черное; для сильных мира ничего печальней, для несчастных – ничего радостней. Не приходилось ли вам видеть картины, на коих, поглядеть с одной стороны, ангел, а с другой – демон? Так и Смерть. Пройдет немного времени, и привыкнете к ее страшному лику – самая жуткая рожа не пугает, когда к ней привыкают.

– Ох, много лет понадобится! – возразил Андренио.

Тем временем Смерть взошла на престол из трупов и уселась на трон из сухих белых ребер, с подлокотниками из обглоданных берцовых костей; вместо ножек скелеты, вместо подушек – черепа; унылый балдахин из трех-четырех саванов с бахромой из слез и воздушной оторочкой из вздохов. Владычица, попирающая всякое величие, красоту, доблесть, богатство, разум и все, что на земле ценят и почитают, расселась поудобней и стала вызывать для доклада своих министров, начав с фаворитов. И если странники воображали ее грозной и свирепой, уродливой и отталкивающей, то в ходе аудиенции убедились, что она, напротив, любезна, весела, шутлива и благожелательна; полагали, она на каждом слове мечет молнии, а оказалось, то и дело шутит; не стрелами отравленными разила в каждой фразе, но веселым тоном повела такую речь:

– Подойдите, Горести, только не очень близко, подальше, подальше от меня держитесь. Успешно ли губите глупцов? А вы. Заботы, как идет расправа с простаками? Выходите вперед. Печали, как дела с избиением невинных?

– Очень плохо, госпожа, – отвечали они. – Теперь все стали умные, от нас не токмо что в могилу, никто в постель не сляжет. Смерть по глупости вышла из моды, больно много развелось хитрости.

– Коли так, соединение Бей-Глупцов, вы свободны. Попрошу подойти Бей-Безумцев.

Вперед выступила Война со своими Приступами да Сшибками.

– А, милая подруга! – сказала Смерть. – Каково тебе удается сносить головы легионам французов в Испании и легионам испанцев во Франции? Ведь ежели итог подбить, сколько перебили во французских газетах да испанских реляциях, наберется по тысяч двести испанцев в год и по столько же французов – в каждом донесении, как погляжу, не меньше двадцати-тридцати тысяч погибших.

– Враки, госпожа моя, в сражениях за год погибает, почитай, не больше восьми тысяч тех и других вместе взятых. Врут реляции, и пуще того – газеты.

– Как же врут, когда сама вижу – из тех, что отправляются в поход, обратно ни один не приходит. Куда они деваются?

– Куда? С голоду помирают, госпожа моя, от болезней, от истощения, от изнурения, от холода и невезения.

– Э, для меня все едино, – молвила Смерть. – В конце-то концов разве не все они подыхают – в бою, без боя или от чего иного? Знаете, что скажу? По мне поход военный, что дом игорный, где так или иначе все деньги пропадают – на колоды, на подачки, на свечи, на напитки, Ох, молодец тот полководец, большой мой друг, что двадцать тысяч испанцев запер в крепости и всех голодом уморил, не дав и притронуться к шпагам! А дали бы повоевать, худо пришлось бы Франции. Да, испанцам в бою всегда не хватает одного – командиров боевых, не бойцов удалых. А тот, другой, что еще больше солдат угробил, – прямо на виду у врага, от голода да от тупости командиров погибли! А впрочем, убирайся с глаз моих! Война без битв, война, худо затеянная и того хуже содеянная, не война. Войско потому и называется войском, что воевать должно!

– А вот я, госпожа, и в нынешнее время убиваю, морю и уничтожаю всех подряд.

– Кто же ты?