Критикон - Грасиан Бальтасар - Страница 121

– Моя кузина герцогиня, моя племянница маркиза…

– Раз она не княгиня, чего уж тут говорить…

– Подайте мне ту герцогову чашку, принесите анисовые капли самого адмирала…

– Меня придворный врач герцога пользует… (пусть от него никакой пользы!)

– Пропишите мне королевское питье… (годится, не годится – главное, что королевское!)

– Позовите ко мне портного принцессы…

Тут терпение странников истощилось, и они перешли на чердак Науки, от которой, правду сказать, тоже изрядно раздуваются: нет хуже безумия, чем от многознания, и худшей глупости, чем всезнайством порожденная. Здесь они встретили редкостных ученых червей, чревовещателей, мнимых умников, ученых глупцов, глубокомыслов, консептистов [645], записных культисток, мисеров [646] и докторишек. Но всех превосходили в тщеславии педанты грамматисты, люди препротивного самодовольства. Один из них утверждал, что дарует людям бессмертие своим слогом – даже не мыслями, одними «мыслете» своего пера. Он называл себя трубою Славы, а его обзывали вселенским бубенцом.

– Поглядите на них! – изумлялся Критило. – Стоит им тиснуть дрянную книжонку, уж развязно выступают, важно разглагольствуют! Куда там Аристотелю с его метафизиками и Сенеке с его сентенциями! Такая же повадка у наглых виршеплетов, меж тем как взыскательный Вергилий завещает сжечь бессмертную «Энеиду», а блистательный Боккалини начинает свой пролог, робея. И послушать астролога, сколько тщеславия – словно это лучший из томов Тостадо [647] – в жалком гороскопчике на шести листочках с шестью тысячами нелепостей.

Здесь видели они Нарциссов воздушных – диковинка немалая! – что до зеркальных или отсыревших в воде своих писаний, на тех Нарциссов ненаглядных мы уже нагляделись. Самовлюбленные болтуны усердно толковали каждое свое слово, чаще всего чистейший вздор.

– Вы меня слушаете? – И, округляя брови, добавляли: – Не правда ли, хлестко сказано?

Один из таких, что слушают только себя, диктуя однажды доклад королю, сказал писцу:

– Пиши: «Государь».

Едва тот написал это слово, ему велят:

– Читай.

Писец прочитал «Государь», и диктовавший, брызжа слюной, стал восторгаться:

– О, как прекрасно! «Государь»! Превосходно! Выше всяких похвал!

Полагая, что из уст у них сыплются перлы, иные вели себя неприличнее тех, кто разглядывает на платке извержения своего носа, – на каждом слове делали паузу, ожидая похвал. А если слушатель, скучая или задремав, не торопился хвалить, напоминали:

– Ну, что? Каково? Разве плохо сказано?

Несноснее всех были проповедники. Не смущаясь, что стоят на столь высокой и почтенной кафедре, они восклицали:

– Вот это рассуждение! Слушайте, слушайте, понимающие, склоняйте головы, разумеющие! – когда в речах ни складу, ни ладу, остроумием и не пахло.

Один хвалился:

– Да, Сенека сказал так, а я скажу сильней.

– Что за несусветная глупость! – возмущался Андренио. – А еще белоризец [648].

– Оставьте его, он андалузец, – заметил другой, – им дозволено.

– Ученые этот предмет запутали, – продолжал тот, – но я нашел решение, сейчас услышите, вот-вот, минуточку.

– Клянусь верховным Благоразумием! – воскликнул Критило. – Они лишь мнят себя разумными и рассудительными, и прав был тот великий государь, что, послушав одного такого, сказал: «Да приведите же мне наконец толкового!» А другого, ему подобного, прозвал Пончик-Без-Начинки.

– Как жаль, – сетовал Критило, – что нет здесь злого насмешника передразнить их – подмигнуть одним глазом да выпятить губы, изображая саламанкского лиценциата. Но погодите, вон там уже крадется под сенью крыш Мом, уж он-то загонит на место тупо кивающее Восхваление и немудрящую Лесть, эту красотку, что умудрилась вскружить башку даже Апулееву скоту [649].

– Я понимаю, господа, – возмущался Андренио, – великие люди вправе гордиться, что родились на свет; согласен и с тем, что люди с умом хотят быть известны. Но чтобы ничтожество, козявка, пыжилось, силясь прослыть чем-то значительным, чтобы нуль желал стать величиной, чтобы невежа распоясывался, чтобы мерзавец заносился, чтобы тот, кому бы подальше спрятаться, мозолил всем глаза, а тот, кому бы помалкивать, изрыгал брань, – да где тут взять терпения!

– Терпение надо самому иметь да еще другим ссужать, – сказал Хвастливый, – иначе не выдержишь. Ведь тут не встретишь мужчину без султана и женщину без плюмажа, а на многих молодцах реют настоящие турнирные султаны в дюжину пядей высотой; и чем этакий страус глупее, тем султан выше, – еще хвалится, что к лицу. А когда султан вот-вот свалится, наш гордец цепляет его сзади, гребешок превращается в почтенный хвост. И поглядите, как мозгляки, чтобы их заметили, тянутся на цыпочках да на высоких каблуках ходят, – то ли, чтобы их было слышно, то ли, чтобы их было видно. Вон те чванятся, вытягивают шею, чтобы внушать почтение; другие строгость на себя напускают, раздутые мехами Лести и Тщеславия; эти кичатся представительным видом, благовидным фасадом, но попробуй загляни внутрь – пустота, сущее Ничто.

– О, как важно иметь солидную корпуленцию! – говорил один такой. – Она весу придает не только в глазах черни, но и перед сенатом, где тоже смотрят больше на наружность. Она скрывает изъяны души – а ведь тебе, толстяку, через многое пришлось пройти, чтобы облик человека достойного приобрести. Тело тучно да имя звучно, думают – вот великая личность; пустая бочка звучит громче, надутый мех кажется больше.

– Что бы делал мир без меня? – говорил, проходя мимо, бродяга, но не испанец.

А вскоре прошел другой, теперь уже испанец, и сказал:

– Мы рождены повелевать.

Жалкий слуга студента прохаживался, поглаживая себе грудь и приговаривая:

– О, здесь зреет архиепископ толедский! А может, патриарх!

– Буду великим врачом, – говорил другой, – я и ростом статен и на язык остер.

Тут, в Италии, немало испанских солдат, и каждый величает себя доном Диего или доном Алонсо.

– Синьоры, – спросил итальянец, – кто же в Испании пасет скот?

– Полноте, – отвечали ему, – в Испании нет скотов и нет простонародья, как в других странах.

Подошли наши путники с приветствием к одному не больно высокородному лицу, и с весьма скромным званием.

– Сердце мое и это выдержит, – ответило лицо, бия себя в грудь.

Другой вел себя странно – все время надувал щеки и отдувался.

– Наверное, у него, – сказал Андренио, – в черепе воздух и дым не вмещаются, приходится выпускать через рот.

Мимо пробежал человек с большой головней в руке – и от него самого и от головешки валил дым.

– Кто это? – спросили странники.

– Это тот, – отвечали им, – кто поджег знаменитый храм Дианы, лишь затем, чтобы в мире о нем говорили.

– О, безумец! – сказал Критило. – А не подумал, что и его статую сожгут и что слава его будет черная.

– А ему на это наплевать, он хотел одного – чтобы в мире о нем говорили, хоть хорошо, хоть дурно. О, сколько других поступали так же, уничтожая огнем города и королевства, только чтобы о них говорили, испепеляя свою честь и раздувая позор! Сколь многие приносят свою жизнь в жертву идолу тщеславия и, более дикие, чем караибы [650], идут в пламя стычек и атак, лишь бы имя их оказалось в газетах и звучало в новых куплетах!

– Дорого обходится такой шум! – восклицал Критило. – Я бы назвал это глупостью оглушительной.

Они уже перестали удивляться всему, что видели, – воздушным дворцам с чердаками, полными безумных химер, простирающимися от одного края земли до другого – начиная с Англии, края суетности крайней и пороков без края, где красота тела спорит с уродством души. Не дивились они уже чердакам с глупцами высокородными, с особами высокомерными, потому что высоко поставлены, с напыщенными учеными, с несносными бабами и прочая. Впрочем, изрядно позабавил их так называемый «старый чердак», где обитали старые крысы, за лысины да седины весьма чтимые.