Воители безмолвия - Бордаж Пьер - Страница 17

– Что же видит Моао! Мумбе? Слишком много алкоголя плохо для верхушки головы! Или… старая шлюха из таверны турнула тебя!

Из глотки Моао Амба вырвались хриплые всхлипы. Его смех словно доносился из пещеры, его астматическая одышка походила на рокот грозы. Довольный собой, он несколько раз звучно хлопнул себя по ляжкам. По толстым ягодицам, жирным бедрам, свисающему животу до самого двойного подбородка пронеслась сейсмическая волна.

Остальные клиенты, завсегдатаи, чьи лица были знакомы Тиксу – хотя могли ли быть среди клиентов «Местных вкусностей» посторонние? – подняли головы и прекратили жевать. Смеющийся садумба, даже если это был Моао Амба, известный своим веселым нравом, – такое зрелище нельзя было пропустить.

Пустые тарелки двигались на механическом конвейере к кухне и останавливались перед нагревательными пластинами. Моао Амба наполнял их дымящейся пищей, наливал в стаканы кислющее вино, укладывал пластиковые приборы и стучал по твердым клавишам древней консоли телеуправления. Конвейер вновь трогался, тарелки набирали скорость и в конце пути взлетали в пропитанный влагой воздух и падали на столики внутреннего зала или крытой террасы, если можно назвать крытым место, где от дождя можно было спрятаться не лучше, чем под лишенным листьев деревом. Когда тарелки и стаканы пустели, они возвращались тем же путем с новыми заказами или карточками для оплаты. Садумбе не нужны были помощники, чтобы управлять этим бесконечным балетом. Он справлялся со своими многочисленными делами с действенностью и величественностью мастера-дирижера, управляющего симфоническим оркестром страны Орган.

Тиксу сделал над собой усилие, чтобы проглотить несколько кусков и доставить удовольствие повару. Филе зеленой семги показалось ему отвратительным, несмотря на пикантную горечь кардиана, пряности, которую привозили с Красной Точки.

Его странная утренняя пассажирка продолжала тревожить его душу. Он пытался изгнать ее образ из головы, как отгоняют назойливую муху, раздражающую своим гудением. Но сиракузянка присутствовала в каждой его мысли в том или ином виде. Образ этого загадочного прекрасного лица, обрамленного двумя локонами с золотистыми отблесками, которые подчеркивали чистый овал лица, заполнял каждый уголок его внутренней пустоты. Образ ее синих глаз с золотыми и зелеными жилками, пропитанных одновременно чувственностью и презрением… Образ ее жемчужно-голубоватых зубов, ее рта с белой каймой у губ, с которых иногда, искажая чарующий голос, срывались ранящие отравленные стрелы. Образ удлиненных ладоней, острых посеребренных ногтей, способных превратиться в опасные когти. Эта девушка, замешанная на грации и самоуверенности, вызвала к жизни чувства, которые, как он думал, давно похоронены в глубине его души. Он ее совершенно не знал, однако она оказалась тайным ключом, который приоткрыл дверь, заросшую многими слоями ржавчины времени. Разум Тиксу, а вернее, то, что от него осталось, сражался с уверенностью, что он никогда больше ее не увидит, и все же не терял надежды на обратное, что было чистым идиотизмом. Ему не удавалось отрешиться от ее мимолетного присутствия, от ее жестов, от ее голоса, от ее запаха, околдовавшего его.

Он задавал себе массу вопросов, на которые не знал ответов, и эти безответные вопросы порождали новые безответные вопросы, отплясывавшие бешеную джигу в его усталом мозгу. Он попытался избавиться от внутреннего хаоса, погрузиться телом и душой в привычное отупение, где лишние мысли наконец оставят его. Но утомительное наблюдение за дождевыми каплями, колотящими в оконное стекло, не смогли погрузить его в привычную скуку.

Что будет делать эта прекрасная сиракузянка на Красной Точке, планете раскатта, свалке Конфедерации, перекрестке всей преступности в мире, включая торговлю человеческой или мутантной плотью, в месте, куда стекались все отбросы, преступники, мошенники, авантюристы известных миров? Это был многонациональный, опасный мир, где присутствие конфедеральной полиции было символичным. Это было место, куда стекалась знать и буржуазия планет Центра в поисках острых ощущений. А еще там была Матана, старый город, таинственное владение аборигенов пруджей, в лабиринтах которого ни один чужак не смел прогуливаться без солидного эскорта.

На властный шарм пассажирки оранжанин ответил сомнительным юмором и вялым сопротивлением. Он спрашивал себя, какова доля правды в том, что она решила поведать ему. Вероятно, с горечью говорил он сам себе, подобная басня, исторгнутая беззубым ртом и обвисшими губами шлюхи из таверны, вряд ли вызвала бы у него такой же интерес.

Ринс пока еще не объявлялся. Тиксу знал, что в скором времени его ждет приговор, но не мог по достоинству воспользоваться последними часами свободы – освободится ли он когда-либо? – ибо буря, гудевшая в его бедном черепе, не оставляла ему ни мига покоя.

– Ты решительно отказываешься есть? – ворчал Моао Амба. – А если отказываешься есть, значит, сохранишь свои деньги!

– Твоей вины здесь нет, Моао, – прошептал Тиксу с отсутствующим видом. – Нет причины, чтобы я не заплатил тебе…

– Ты вправду очень огорчаешь меня! – вздохнул садумба. Он скорчил весьма огорченную рожу, выпучил глаза и изобразил такую гримасу, что оранжанин не смог удержаться от улыбки.

– Наконец-то! – просиял Моао Амба. – Видя возвращение твоей улыбки на лицо, ты доставляешь мне великое удовольствие! В первый раз, когда ты вошел ко мне!

– Моао Амба, почему ты считаешь, что я заставляю себя приходить к тебе, мокну до костей и страдаю от твоей стряпни? – спросил Тиксу, поддерживая игру поваpa. – Ты, быть может, думаешь, что стал бы себя затруднять и сносить твой поганый характер, если бы не относился к тебе хорошо?

И едва он произнес эти слова, как его охватило предчувствие, мощное и острое: больше никогда в жизни он не увидит Моао Амба, нищего голого властителя таверны. В его голове промелькнул образ посетителя, ждущего в агентстве. Вероятно, то был ринс.

– Мне пора идти. Прощай, Моао.

Он едва не поперхнулся от избытка чувств, а в его серых глазах блеснули слезы. Это ощущение показалось ему неуместным и невероятным: вот уже одну или две вечности он не плакал. Но глупые остатки гордости или стыда помешали ему дать волю слезам.

– Прощай? «Прощай» говорят, когда больше никогда не увидятся! – запротестовал повар, пораженный внезапной серьезностью лица оранжанина. – Значит, не встречаться со мной думаешь! Значит… я кормлю тебя тем, что не любишь ты!

– Мне эта пища никогда не нравилась! – постарался отшутиться Тиксу. – Но знаешь, стоит упасть с этого мостика – и хоп! Прощай, Тиксу Оти! Речные ящерицы не оставят от меня ничего!

– Нет! Ты ничем не рискуешь! Потому что ты невкусная пища!

Оглушительный хохот Моао Амба разнесся как ударная волна светобомбы. Вначале затряслись жирные части его тела, потом вибрации перекатились на тонкие перегородки кухни, затем на столы, стулья и подносы зала и террасы. Об этом смехе все говорили целых два стандартных дня. Тиксу бросил последний взгляд на хохочущего садумбу, встал и пересек зал ресторанчика, приветствуя по пути знакомых. Вернее, компаньонов по пьянству: на Двусезонье этого часто было достаточно для дружеских связей. С освободившегося места бесшумно взлетел поднос и занял свое место на конвейере волномоечной машины.

Мостик, сомнительная конструкция из толстых скользких веревок и колючих веревочек, прогибался под весом Тиксу. Внизу резвились пять или шесть ящериц, вздымавших высокие фонтаны воды, которые усеивали поверхность реки пенисто-белыми кругами. «Местные вкусности» находились в стороне от поселения, и здесь чаще всего наблюдались скопления чудовищ, из которых самые большие достигали пятнадцати метров в длину.

Тиксу приготовился покориться судьбе с тоскливым смирением приговоренного к смерти, от казни которого никто и ничто не может спасти. Когда он поднял магнитные шторы агентства, его предчувствие превратилось в уверенность.

Его действительно ждали. Три неподвижных силуэта в полумраке помещения по бокам и за столом Тиксу. Еще не включив свет, Тиксу понял, что эти угрожающие тени не были ринсами. Водяные лампы медленно налились светом.