Юность командиров - Бондарев Юрий Васильевич - Страница 20

Помстаршина снова длинно вздохнул, глубокомысленно собрал морщины на лбу, но Алексей не выдержал — заулыбался.

— В чем дело? Почему улыбание без причины? — спросил Куманьков.

— Да вы же говорили, Тихон Сидорович, что в санитарах служили.

— Это когда я говорил? — насторожился Куманьков. — Такого разговору не было. Разговору такого никогда не было. Выдумываешь, товарищ курсант, хоть ты и герой дня.

— Говорили как-то.

— Мало ли что говорил! Это дело, брат, тонкое! Стало быть, переодеться? Так понимаю или нет?

Помстаршина надел очки, приценивающе озирая Алексея поверх стекол, с суровыми интонациями в голосе спросил:

— Новое обмундирование, стало быть, не получал? Э! Стоп! Что это? Кровь, что ли? — Он недоверчиво привстал. — Ну-ка, ну, подойди. А? Что молчишь?

— Нужно сменить.

— Какой разговор! Размер сорок восемь? Я всегда навстречу иду, — размягченно заверил Куманьков и что-то отметил в своей тетради скрипучим пером. — М-да! Уважаю, потому — геройство. Это авторитетно заявляю. Уважаю. Обязательно. Поди-ка распишись, — приказал он и насупился.

Тщательно проследив, как Алексей расписался, он вслух прочитал фамилию, аккуратно промокнул подпись и, покряхтывая, по-видимому от собственной щедрости, направился к шкафу с обмундированием.

После короткого выбора, в течение которого Куманьков, переживая свою щедрость, безмолвствовал, Алексей переоделся. Он был тронут этой нежданной щедростью зажимистого Куманькова. Обычно тот с беспощадностью хозяйственника отчитывал, пополам с назидательными воспоминаниями о «германской», за каждую порванную портянку. Эти назидательные рассказы Куманькова умиляли всю батарею, ибо были похожи один на другой по героическому своему звучанию. В пылу воспитательного восторга он применял частенько не совсем деликатные слова и всегда заключал свои рассказы стереотипным педагогическим восклицанием: «Вот так-то! В германскую. А ты обмотку, стало быть, носить, как следовает по уставу, не можешь!» Однажды Полукаров, наслушавшись Куманькова, добродушно заметил: «Чтобы быть бывалым человеком, не всегда, оказывается, надо понюхать пороху».

— Спасибо, Тихон Сидорович, — поблагодарил Алексей, одергивая гимнастерку. — Как раз…

— Носи на здоровье. Погоди, погоди… Как же это так, а? — сказал Куманьков. — Это что же, старая рана открылась? Эхе-хе… Это чем же, миной или снарядом?

— Пулеметной пулей от «тигра», Тихон Сидорович.

— Понимаю, понимаю. Из танка, стало быть. Ну иди, иди. Не хворай. Да захаживай, ежели что…

Уже отойдя на несколько шагов от каптерки, Алексей услышал за спиной знакомый командный голос: «Дневальный, ко мне!» — и, изумленный, оглянувшись, сразу же увидел Брянцева. Он шел по коридору, позвякивая шпорами, в щегольской суконной гимнастерке — такие в училище носили только офицеры; узкие хромовые сапоги зеркально блестели; новенькая артиллерийская фуражка с козырьком слегка надвинута на черные брови. Озабоченный докладом подошедшего дневального из соседнего взвода, он не заметил Алексея, и тогда тот позвал:

— Борис!

— Алешка? Ты? Да неужели?.. — воскликнул Борис и, не договорив с дневальным, со всех ног бросился к нему, стиснул его в крепком объятии. — Вернулся?..

— Вернулся!

— Совсем?

— Совсем.

— Слушай, думаю, меня извинишь, что в госпиталь не зашел. Замотался. Поверь — работы по горло!

— Ладно, ерунда.

— Ты куда сейчас?

— В учебный корпус. А ты?

— Я со взводом: опаздывает на артиллерию. Распорядиться надо! Дела старшинские, понимаешь ли…

Лицо его было довольным, веселым, ослепительной белизны подворотничок заметно оттенял загорелую шею, и в глаза бросились новые погоны его: две белые полоски буквой Т.

— Поздравляю с назначением!

— Ерунда! — Борис засмеялся. — Давай лучше покурим ради такой встречи. У меня, кстати… — И он извлек пачку дорогих папирос, небрежным щелчком раскрыл ее.

— Это да! — произнес Алексей.

— Положение обязывает. Хозяйственники снабжают, — шутливо пояснил Борис, закуривая возле открытого окна. — Знаешь, зайдем на минуту на плац — и вместе в учебный корпус. Идет? Да дневальным тут надо взбучку дать — грязь. Не смотрят! У нас ведь как раз экзамены. В жаркое время ты вернулся. А вообще — много изменений. Во-первых, после тебя помкомвзводом назначили Дроздова и сняли через месяц.

— Почему сняли?

— А! За панибратство! — Борис усмехнулся. — Тут майор Градусов и взял «за зебры». Зашел на самоподготовку, а там черт знает! Луц спит мирным образом, Полукаров, задыхаясь, Дюма читает, самого Дроздова нет — в курилке торчит, и помвзвода в курилке. Зимин да Грачевский с двумя курсантами толпу изображают. Градусов сразу: «Список взвода!» Вызвал к себе Дроздова, приказ по батарее — снять! Червецову влетело жесточайшим образом.

— А как Дроздов?

— Назначили Грачевского.

— Ну вообще-то Грачевский — ничего парень?

Борис поморщился.

— Заземлен, как телефонный аппарат. Дальше «равняйсь!» и «смирно!» ничего не видит. Правда, учится ничего, зубрит по ночам.

Алексей слушал, с наслаждением чувствуя ласковое прикосновение нагретого воздуха к лицу; в распахнутые окна тек летний ветерок — он обещал знойный, долгий день. На солнечный подоконник, выпорхнув из тополиной листвы, сел воробей; видимо, ошалев от какой-то своей птичьей радости, с показной смелостью попрыгал на подоконнике, начальнейше чирикнул в тишину пустого батарейного коридора и лишь тогда улетел, затрещал крыльями в листве. А с плаца отдаленно доносилась команда:

— Взво-од, напра-а-во! Вы что, на танцплощадке, музыкой заслушались?

— Разумеешь? — спросил Борис, швырнув папиросу в окно, и взглянул сбоку. — Голосок Градусова.

Они миновали тихие, прохладные коридоры учебного корпуса. Их ослепило солнце, овеяло жаром июньского дня. Зашагали по песчаной дорожке в глубь двора, к артпарку; от тополей летели сережки, мягко усыпали двор, плавали в бочке с водой — в курилке под деревьями. Здесь они остановились, увидев отсюда орудия с задранными в небо блещущими краской стволами и около них — выстроенный взвод и сержанта Грачевского с нервным, худым, некрасивым лицом, вытиравшего тряпкой накатники. Перед строем не спеша расхаживал Градусов, гибким прутиком щелкал себя по сапогам. Было тихо.

— Сам проверяет матчасть, — сказал Борис. — Все понял?

— Та-ак! — раскатился густой бас Градусова. — Встаньте на правый фланг, Грачевский! Так что ж… теперь все видели, как чистят материальную часть? М-м?! Что молчите? Кто чистил это орудие, шаг вперед!

Из строя неуклюже выдвинулся огромный Полукаров, следом — тонкий и длинноногий Луц. Он нетерпеливо перебирал пальцами, глядел на майора вопросительно.

— Так как же это, товарищи курсанты? Как это? Вы что же, устава не знаете? — с расстановками начал Градусов; голос его не обещал ничего хорошего. — Помкомвзвода приказал вам почистить орудие — а вы? Прошу ответить мне: кто… учил… вас… так… чистить… орудия? — проговорил он, рубя слова. — Вы что, на фронте тоже так? А? Вы ответьте мне!

И указал прутиком на Луца.

— Товарищ майор, извините, я не фронтовик, — ответил Луц, шевеля пальцами. — Я из спецшколы.

— Из спецшколы? А кто в спецшколе учил вас так относиться к материальной части? Кто вам всем, фронтовикам, стоящим здесь, — Градусов возвысил голос, — дал право так разгильдяйски относиться к чистке матчасти? Государство тратит на вас деньги, из вас хотят воспитать настоящих офицеров, а вы забываете первые свои обязанности! Это ваше орудие! Пре-е… Предупреждаю, помкомвзвода! Впредь поступать буду только так! Плохо почищены орудия — чистить их будете сами. Лично! Коли плохо требуете с людей.

Взвод молчал. Грачевский кусал жалко дергавшиеся губы, не мог выговорить ни слова.

— Здорово он вас тут!.. — насмешливо сказал Алексей.

— А ты не возмущайся раньше времени, — ответил Борис, весь подбираясь. — Пойду доложу.

И, поправив фуражку, строевым шагом подошел к Градусову; смуглое лицо Бориса вдруг преобразилось — выразило подчеркнутую строгость и одновременно готовность на все, — и летящим великолепным движением он поднес руку к козырьку.