Юность командиров - Бондарев Юрий Васильевич - Страница 15

— Что? — спросила она и остановилась. — Что вы хотите спросить?

— Не знаю, — без уверенности ответил он. — Только я сегодня устал, ну просто очень устал. И вдруг вспомнил, что вы живете в этом городе. И, знаете. Валя, подумал; это очень хорошо, что вы живете в этом городе…

— В этом городе вы больше никого не знаете, — сказала она и, отогнув воротник от губ, спросила: — Как вы нашли меня? И как узнали, что я работаю в госпитале?

— Это было легко.

Начал сеяться редкий нежный снежок. Валя на ходу поймала звездчатую снежинку, сказала:

— Какой мягкий мартовский снег! — И казалось, без всякой последовательности добавила: — Я ведь знаю, за что вы попали на гауптвахту.

Они остановились. Валя подняла глаза, осторожно сделала шаг к Алексею и, не говоря ни слова, смотрела ему в лицо, положив руку на его ремень.

Их разделял только падающий снег.

Он повторил, стараясь не двигаться:

— Валя, хорошо, что вы в этом городе…

Она отняла руку, подошла к крайнему крыльцу, слепила на перилах снежок, сказала весело:

— Он уже весной пахнет! Чувствуете? — И неожиданно спросила: — Попадете в тот фонарь? Вон, на углу, видите?

Она бросила снежок, смеясь, и этот смех почему-то напомнил ему знойный, горячий пляж, мягкий шелест волны, белые теневые зонтики на песке — то милое довоенное прошлое, что было полузабыто.

— Эх вы! Хотите, научу вас меткости? — шутливо предложил Алексей и тоже слепил снежок.

— Вы хвастун? Ну-ка, покажите свои способности! Вы, конечно же, снайпер, согласна!..

— Ну хорошо, смотрите!

Он размахнулся — и снежок не влип в столб фонаря, а пролетел мимо. Но от сильного размаха Алексея кольнула резкая боль в груди, там, где все время болело после тактических занятий, и сейчас же солоноватый вкус появился во рту.

— Валя, подождите, — проговорил он, отошел в сторону и сплюнул. И тотчас ясно увидел красное пятно на снегу.

— Что это? — изумленно спросила она. — У вас кровь? Вам что, зуб выдернули? Надо холодное на щеку. Прижмите к щеке снег!

Он стоял не отвечая, глаза были зажмурены, потом ответил странно:

— Да, кажется… зуб.

И вынул платок, приложил его к губам.

— Помешало, — договорил он с досадой и насильно улыбнулся ей. — До свидания. Валя… Мне пора…

— Что, сильно болит? — опять неспокойно спросила она. — Идите в училище. Я вас провожу. Идемте же, идемте!

Через четверть часа они расстались.

…Кто-то сказал рядом, будто возле самого его лица:

— Немедленно врача из санчасти.

И от этого голоса Алексей очнулся: таким знакомым показался ему этот голос, таким много раз слышанным, что он вдруг почувствовал жгучую радость: почему, почему здесь комбат Бирюков? И даже в тот момент, когда неприятно-яркий, режущий свет электричества до слез больно ударил по глазам, заставив его прижмуриться, он хотел еще громко спросить: «Товарищ комбат, как вы здесь?» — но не услышал своего голоса. Он только смутно увидел капитана Мельниченко, за ним лейтенанта Чернецова, бледное лицо Бориса, и дошел до сознания зыбкий затухающий шепот командира взвода:

— Вы… тихонько лежите, Дмитриев.

У Бориса разжались губы:

— Алеша… что ты?

В батарее — тишина, окна чернели: наверно, глубокая ночь. Мельниченко присел на кровать, спросил сниженным голосом:

— Как, сильно знобит?

— Немного, товарищ капитан… — прошептал Алексей.

— А я вот сейчас проверю, — сказал капитан и потрогал его пульс прохладными пальцами; синие глаза, застыв, смотрели куда-то в сторону.

И тут до пронзительности ясно вспомнил Алексей буранную ночь в котловине, тактические занятия, себя, бегущего без шинели, холм, шоссе. Потом была Валя, тени снежинок на ее лице, красное пятно на снегу. Его стало давить удушье, оно плотно и вязко подступало оттуда, из ноющей боли в груди — и снова появился тошнотно-солоноватый вкус во рту.

— Отойдите, товарищ капитан, — лишь успел сказать Алексей, склонившись с кровати.

У него пошла кровь горлом.

В одиннадцатом часу ночи Алексея отвезли в гарнизонный госпиталь: у него открылось пулевое ранение в правом легком.

В комнате дремотно пощелкивало отопление. Валя села перед зеркалом и, устало расстегивая платье, увидела в глубине зеркала — выглядывало из приоткрытой двери в другую комнату спрашивающее лицо тети Глаши, подумала: «Не терпится поговорить», и сказала тихонько:

— Конечно, входите. Вася у себя?

— Не приходил он. В училище своем ночует, что ли!

Они работали в одном госпитале: тетя Глаша — сиделкой, Валя — сестрой, не закончив первого курса медицинского института в начале 1944 года; и хотя тетя Глаша усиленно возражала против ее решения бросить институт («Вытяну и одна»), она на это ответила, что «будем тянуть вместе», — и ушла после зимней сессии.

— Засыпаешь от дежурства-то? — заметила тетя Глаша. — Бледная ты, ровно заболела. Что так?

А Валя посмотрела на окно, пусто высвеченное мартовской луной, и задумалась; вздохнула, молча пошла к постели; тетя Глаша тоже вздохнула ей вслед.

— Эк и разговаривать не хочешь.

Валя опустилась на край постели, сложила руки на коленях.

— Тетя Глаша, поверьте, язык не шевелится…

— Ладно, ладно, золотко мое, — пробормотала тетя Глаша и погладила ее светлые волосы. — Вся ты в мать. А вот смотрю на тебя и думаю: и нет такого молодца, как в песне-то: «Некому березу заломати».

Валя не ответила; тетя Глаша потопталась и вышла, шаркая шлепанцами.

Тогда Валя потушила свет, бултыхнулась в холодную постель, укрылась одеялом до подбородка. Комната будто погрузилась в теплую фиолетовую воду, сине мерцали мерзлые окна, на полу пролегли лунные косяки; тикали тоненько и нежно часы на тумбочке. Валя лежала, положив руку поверх одеяла, глядя на легкую полосу лунного света на стене.

В тишине квартиры резко затрещал телефонный звонок, но ей не хотелось вставать — пригрелась в постели. Из другой комнаты послышались скрип пружин, покряхтывание тети Глаши: «Кого это надирает ночью», — по коридору зашаркали шлепанцы в комнату брата и назад, под дверью вспыхнула щель света.

— Валюша, спишь? Какой-то Борис тебя спрашивает. Другого времени не нашел.

— Борис? Не понимаю. Сейчас, тетя Глаша.

Валя сунула ноги в тапочки, побежала в комнату брата, схватила трубку, сказала, слегка задохнувшись:

— Да, да…

— Валя, извините, кажется, разбудил вас? Собственно, извиняться потом будем. Дело в том, что Алексей…

— Да кто это говорит?

— Борис. Друг Алексея. Помните Новый год? Так вот, час назад Алексея отправили в госпиталь. У него кровь пошла горлом. Открылось ранение… Это я должен был сообщить вам.

— Час назад?

Она положила трубку, откинув голову, прислонилась затылком к стене. Из другой комнаты спросил ворчливый голос тети Глаши:

— Что там еще за ночные звонки? Что за мода?

— Ничего, тетя Глаша, ничего, мне надо в госпиталь…

— Господи, куда ты? Двенадцатый час.

…Белыми огнями ярко светились в углу окна аптеки, легкий снежок мягко роился вокруг фонарей. Возле ворот кто-то, широко расставив руки, загородил Вале дорогу, проговорил умиленно и пьяно:

— Какие реснички, а?

— Подите к черту!

На третьи сутки ему сделали операцию.

Операцию делал человек с недовольным прокуренным голосом, он ругался во время операции на сестер, ворчал, брюзжал, негодовал, со звоном бросал инструменты, и Алексею мучительно хотелось посмотреть на него. Но на глазах была марлевая повязка, сестры крепко держали его за руки, и он не мог этого сделать. Он лежал, обливаясь холодным потом, кусая губы, чтобы не стонать, ожидая только одного: когда кончится эта хрустящая живая боль, когда перестанут трогать его руками и тошнотворно звенеть инструментами. Временами ему казалось, что он теряет сознание, плавно колыхаясь, погружается в теплую звенящую влагу. Тугой звон наливал голову, и только где-то высоко над ним навязчиво гудел этот прокуренный голос: