Сингапурский квартет - Скворцов Валериан - Страница 8

Бумагам порой не имелось цены. Их следовало хватать со страшной силой, как говорил на производственных совещаниях руководитель практики Петр Петрович Слюсаренко, в жену которого Севастьянов тайно влюбился. Торгпред возражал. Он отмечал, что не следует забывать о микробе буржуазного разложения в период, когда империализм как раз и вступил в загнивающую стадию. В условиях торжества идеалов социализма и национально-освободительного пробуждения скупка таких бумаг, по мнению торгпреда, была адекватна заготовке навоза по цене бриллиантов.

Слюсаренко не спорил. Как и Петраков много лет спустя. И купил бриллиант по цене навоза в одном из переулков у Запретного города — в нетопленой ювелирной лавке, промерзшей под студеным ноябрьским ветром с Гоби. На втором этаже, в жилой половине, высохший старик в меховом халате, стеганых штанах и матерчатых туфлях на толстой подошве, разворошив кучку одежды в сундуке, вытащил лакированную коробочку с желтоватым кристаллом. На лице Слюсаренко появилось выражение, словно бы он собирался с духом немедленно прикончить и китайца с пергаментным лицом, и Севастьянова.

Слюсаренко не говорил ни по-китайски, ни по-английски. Севастьянов понадобился как переводчик. Он же принес из «победы», в которой приехали без водителя, два чемодана бумажных денег. Когда они вернулись, женщина, которую Севастьянов боготворил все больше — практика завершалась, — повисла на шее у мужа, поняв по невесомости чемоданов, что дело выгорело.

Слюсаренко умер через три года в Америке. За рабочим столом.

Вот и Петраков теперь умер…

В кооперативной квартире в Беляево-Богородском, которое он ненавидел за безликость, Севастьянов минут двадцать подремал в горячей ванне. Черный или темный костюм решил не одевать. Теперь он сам как Петраков. Что же носить траур по самому себе? Петраковские «грехи» отныне на нем одном. Выбрал твидовый пиджак, голубую сорочку и черный вязаный галстук.

В полдень Севастьянов вошел в приемную генерального директора банка, в которой ему не случалось бывать уже несколько месяцев. Секретарша оказалась новая. Волосы стянуты в тугой пучок. На сухих пальцах массивные серебряные кольца, маятником раскачивался на цепочке кулон с бирюзой. Склонившись над столом, секретарша раздраженно ворошила пачку документов. Отбросила, схватила трубку, набрала номер и быстро заговорила:

— Ребров! Рабочие не появились. Я же просила вынести кресла… Ну кто держит теперь в приемной кресла? Что же, выходит, у нас ждать заставляют?

Бросила трубку.

— Моя фамилия Севастьянов. Скажите генеральному…

Она щелкнула длинным ногтем по клавише компьютера, покосилась на экран.

— Вам не назначали, у меня не значится… Я справлюсь и позвоню. Вы ведь есть в телефонном списке?

Он тронул ручку двери к генеральному.

— Лев Александрович! Вернитесь! — прошипела секретарша.

На его пальцы легло нечто вроде размятого пластилина, теплое и облепляющее.

— Возвратился? — сказал Людвиг Семейных, выходивший навстречу, от начальства. Его лоснящееся, выбритое до пор лицо вызывало такое же ощущение как и ладонь, сжимавшая пальцы Севастьянова. — Я тут проектик некролога занес… Ну, давай, давай, вдвигайся. Я с тобой назад…

— Проектик некролога, проектик объяснения в любви…

— Что ты говоришь?

— Проектик некролога есть проектик объяснения в любви покойному.

— Все шутишь? Ну, ну… На такую тему… Не совестно?

— Не топчитесь в дверях, — велел генеральный. — Сквозняк…

— Валентин Петрович, — сказала секретарша из дверей, — Ребров не убирает кресла. Говорит, они так и значатся в инвентарной описи как кресла для приемной. Ребров не понимает, как актуально, когда в приемной ни стульев, ни кресел!

Генеральный помахал в воздухе рукой — мол, оставьте нас в покое — и пригласил усаживаться.

— Севастьянов посетил дачу, где скончался Петраков, — доложил Семейных.

— Оперативно… Расскажи.

— Умер без мучений. В шезлонге. Сердце. На даче никого не было. Да и некому… Увезли в Тверской морг.

— Дачу опечатали? — спросил Семейных. — Растащат моментально. Надо охрану туда…

— Об этом позже, — сказал Валентин Петрович. Грузно лег локтями и грудью на столешницу. Сокрушенно помолчал. Поднял тяжелые коричневые веки на Севастьянова.

— Не стало, значит… Да, вот так вот. Дела земные и суета, а потом все…

Искоса взглянул на Семейных.

— Вы оповестили?

— Да когда же, Валентин Петрович?

— Значит, так, Лев Александрович… Сегодня на утреннем заседании совет директоров утвердил ваше назначение… Не скрою, пришлось пробивать. Несколько акционеров полагают, что вы с Петраковым оказались… ну, как-то уж слишком глубоко втянуты в историю с сингапурскими кредитами. Не скрою, они пытались объяснить случившееся не только завышенными деловыми амбициями, но и личными интересами. Фигурировал список подарков, которые вам преподносились в Сингапуре… Лучше я вот так, прямо, а? К счастью, коллеги отнеслись к этому, я бы сказал, равнодушно. Действительно, домыслы…

— Петраков говорил, что всякий бухгалтер когда-нибудь да получает повестку в прокуратуру, — сказал Севастьянов.

— Тут, может, не прокурор бы вызвал, — вздохнул Людвиг Семейных. Федералы интересовались, если уж откровенно и до конца.

Помолчали.

— Да, возникал один, — сказал генеральный. — Некто Ефим Павлович Шлайн, полковник из экономической контрразведки. Ну, да ладно, все, слава Богу, позади… Собирайтесь и вылетайте. Дела сдайте Семейных. Он определит, кому поручить теперь… В Сингапуре же ради вас самого и благополучия вашей семьи помните: к старому не возвращаться… Петраковское забыто. Обычная серьезная работа. Серьезная! Надеюсь, это понято…

Севастьянов молчал.

Генеральный подумал, развернулся с креслом к железному шкафу, вытянул ящик и достал пластиковую папку. Перебросил через стол Севастьянову. Внутри лежала переданная по факсу газетная вырезка. Поверху красным фломастером аккуратным почерком значилось: «Стрейтс таймс», 2 июня, раздел официальных оповещений».

— Вчитайтесь… прямо у меня. А я пройдусь по некрологу, — сказал Валентин Петрович.

Текст был из раздела официальных сообщений:

Ниже почерком Людвига пояснялось:

Когда Севастьянов поднял голову, Валентин Петрович ещё шевелил губами, вчитываясь в некролог. О покойном или хорошо, или ничего. Людвиг считался признанным мастером «ничего».