Непротивление - Бондарев Юрий Васильевич - Страница 7

— Слушай, щетинистый, об тебя наверняка спички зажигают! Что ты ко мне пиявкой присосался? На кой дьявол мне твоя голубятня? Ты что — чокнутый или дуростью по голове ударенный? Ни мата, ни водки не люблю! И не терплю многовековое хамство! Контуженых только прощаю! Сам после Курской дуги три месяца заикался. Драться мне с тобой неинтересно. Ну, неинтересно — и все! Парень ты, видать, в силе, но я встречал разных, уверяю тебя! Поэтому давай разойдемся. Спасибо, ребята, за угощение. Пока. Привет. Может быть, и увидимся, если судьба сведет.

И, стараясь смягчить мгновенную вспышку взаимного неприятия, договорил:

— Пожалуй, квиты. Будь здоров, Логачев, король голубятников. — И не спеша пошел к дверн, зная по себе простую истину, распространенную людскую болезнь — нелюбовь, неприязнь, подозрительность к незнакомцу лечить не надо: в разведке притиралось то, что притиралось, коли была в этом надобность.

— Чего он сказал? — насторожился «боксер» и завертел стриженой головой. — Никак он на тебя попер, Гришуня?

— Ша, Твердохлебов, не дергайся, — сказал Кирюшкин.

Он сидел за столом и веточкой смородины тихонько водил по щеке, думая о чем-то.

— Стоп, Сашок, побудь. Напылить успеем, — добавил он примирительно и сейчас же моргнул длинноволосому: — Скажи, Эльдар, что-нибудь для души.

— «И сказал фараон…» — проговорил напевно Эльдар и коснулся ладонями щек, точно умываясь. — «Господи, дай мне остановиться…»

— Что это значит? — не понял Александр.

— «И сказал фараон»?.. Пятидесятый стих сорок третьей главы Корана, — завывающим речитативом ответил Эльдар и возвел светлые безгрешные глаза к потолку. — О, слава пророку, да пребудет благословенный мир над ним.

— Откуда ты такое знаешь? Ты татарин?

Эльдар ответил миролюбиво:

— Думаю, так. Отец татарин, мать русская. Наполовину мусульманин, наполовину православный. Изгнан из Московского университета и вышиблен из комсомола за религиозную пропаганду.

— За что?

— За проповеди по Корану и Библии.

— Черт знает что за чудеса! — сказал Александр. — Проповеди? Где ты их читал?

— Несколько раз собирались в аудитории. Затем последовал поцелуй Иуды. Но… не называйте заговором всего того, что народ сей называет заговором, и не бойтесь того, что он боится, и не страшитесь.

— А это?.. Проповедь твоя?

— Нет. Библия. Апостол Исайя, глава восьмая. И к этому из Корана: «Есть ведь над вами хранители…» — проговорил живым тенорком Эльдар и вновь ладонями коснулся щек. — «О люди, нуждаетесь вы в Господе». Часть шестнадцатого стиха тридцать пятой главы Корана.

— С ума сойти, — поразился Александр. — Не то в церквушку, не то в мечеть попал. А почему волосы такие длинные? Тоже по Корану?

— Длинные волосы носили «сейды», потомки пророка Мухаммеда.

— Память потрясающая! Честное слово, таких, как ты, не встречал. И Коран наизусть шпаришь? И Библию? Зачем?

— Ты был на войне и знаешь. Человек зол до умопомрачения, — сказал Эльдар, глядя на свои маленькие, почти женские по форме руки, но корявые и грязные от какой-то физической работы. — Хочу знать, кто и что есть начало всех начал? Сочти всех безумцев в России и в мире. Их счесть невозможно. Можно пересчитать разумных и праведных. Их всего несколько человек.

— А себя относишь к кому?

— К козлам, а не агнцам, — пробормотал Эльдар. — Нужда склоняет и к постыдным делам.

— А интересно, кто они? Праведники? Агнцы? — Александр взглядом описал круг, вбирая в него присутствующих в сарае. — И о себе, конечно, спрашиваю, хоть ты меня не знаешь.

— Все неправедники. Козлищ — океан, агнцев — капли.

— Почему?

— Для чего, Саша, спрашивать? — перебил Кирюшкин. — Морда у всех в пушку. У некоторых в такой перине — глаз не видать. И у тебя пушочек заметен.

— Не думаю.

— Ну, ну! На войне был? Стрелял? Значит, убивал? И правильно делал! — Кирюшкин стукнул кулаком по краю стола. — А всех козлищ, которые, как агнцы, отсиделись в тылу и наедали здесь задницы, расстреливал бы без трибунала, как трусов и предателей.

— Верна-а! — загремел басом Твердохлебов, не отнимая ладонь от уха и прислушиваясь нацеленными глазами к словам Кирюшкина. — На дух тыловых грызунов не переношу! Мы еще с ними сведем баланс!

— Легки на помине, — сказал Кирюшкин с неудовольствием, как если бы все сразу надоело ему. — Идут Лесик и Амелин баланс подводить.

Александр сперва не понял, кто это легкие на помине Лесик и Амелин и что это за подведение баланса, но тут же увидел, что все смотрят через распахнутую дверь сарая во двор. Небольшой задний двор, окруженный глухими кирпичными стенами дореволюционных купеческих домов, наполовину зарос муравой, покрытой тенью от высокого забора, за которым вкрадчиво позвякивал железом инструментальный склад, наполовину настолько был нажжен солнцем, что земля без травы казалась волнисто дрожащей в знойных испарениях.

Через пекло двора шли трое парней, как видно разморенные жарой; один, высокий, в гимнастерке, подпоясанной комсоставским ремнем, в гладких хромовых сапогах, обмахивал пилоткой красивое, несколько даже утонченное по-девичьи лицо и негромко говорил что-то щупленькому в ковбойке паренечку, бледному болезненной ровной бледностью, с каким-то рыбьим выражением губ и подбородка. Третий почти вприпрыжку поспевал за ними и еще издали резиновой улыбкой растягивал рот от уха до уха, отчего большие его уши выделялись, как у летучей мыши.

— Здорово, братишки, — сказал слабым голосом щупленький, подходя к сараю, и прислонился к косяку, засунув руки в карманы брюк. — Аркаш, выйди-ка на воздух, побалакать надо.

— Рукоплещите, граждане, появился Лесик со своими ребятушками, — проговорил Кирюшкин и вышел, без спешки, тоже задвинув руки в карманы, кивком поприветствовал Лесика. — Здорово, с чем пожаловал? Или мы чем-то тебе обязаны, или ты чем-то обязан нам? Хочешь красной смородины?

— Интеллигенщину разводишь, — прошепелявил Лесик с неправильным ребячьим выговариванием, в котором не было ни угрозы, ни раздражения, а был безобидный дефект еще школьной речи, никем не исправленной. — Пустых слов болтаешь много, Аркаша. И грудь надуваешь вроде рубашку накрахмаленную.

— Зависть, — сказал невинно Кирюшкин.

— К кому?

— К тебе, Лесик. К твоим удачам. К твоей везучести.

— Ты вот как? Яду налил полный стакан? Не яд это, крысиная моча.

Лесик поднял белые глаза, и его лицо постаревшего мальчика, порочное лицо старичка и пухлого в щеках младенца, приняло острое рыбье выражение. Он вынул правую руку из кармана, протянул ее ладонью вверх, а ладонь эта, как заметил Александр, была маленькой, сухонькой, на вид цепкой.

— Клади девяносто шестую пробу, — приказал он своим ребячьим голосом, опять же без всякой угрозы, но каждая черточка его лица не сомневалась в том, что приказ его выполнят.

— Миром не хочешь?

Кирюшкин взглянул сбоку на красивого парня в хромовых сапогах, едва приметно подмигнул ему: «Здорово, Женя», — мельком глянул на ушастого весельчака, по-прежнему растягивающего рот во всю ширину лица: «Привет, Гоша», — перевел узкие, как лезвие, глаза на протянутую ладонь Лесика, переспросил непонимающе:

— Неужто миром не хочешь? С войной пришел? Смысл в этом видишь?

— Девяносто шестую положь сюда, — повторил Лесик и внушительно пальцами пошевелил, — и войны не будет. Пакт. Если нет — блицкриг. И пожарную команду вызывать — на хрен. Останешься на уголечках. С обгорелыми перышками. Ясен спектакль этого дела?

Александру не был ясен «спектакль» этого дела, но по тому, как за столом в сарае разом все напряглись, похоже было, наизготове к схватке или нападению, он понял смысл угрозы, касающейся не одного Кирюшкина, и сейчас же увидел его лицо, ставшее отрешенным и злым. Немного выждав, он сказал бесстрастно:

— Давай договоримся, Лесик. Почую запах уголечков — пришпилю к забору, как насекомое. И без свидетелей. — Он поочередно, с твердым блеском в глазах обвел парней Лесика и уже брезгливо договорил: — Лягашей и жадных не люблю. А ты жадноват стал, Лесик, не кумекаешь ли с кусками слинять из Москвы? В Киев или в Одессу куда-нибудь? Там есть роскошные голубятни. И замки не московские.