Искушение - Бондарев Юрий Васильевич - Страница 38

Сюда, в кабинет Битвина, весь озаренный сентябрьским солнцем, отраженным в стеклах шкафов, за которыми разноцветно теплились корешки книг, не доходило ни звука с московских улиц, мягкими волнами подымался от конвекторов нагретый воздух, а за окнами выделялось в выветренном небе толпообразное скопление кремлевских глав, недалекий купол Ивана Великого горел с одного бока нежарким огнем – все было надежным, прочным вместе с сочным смехом Битвина: «Верно ведь? А?» В то же время ощущалось что-то нетвердое в нелетнем, уже косом освещении кабинета, что-то нащупывающее в этом веселом добродушии вопроса о вчерашнем «скандальчике» у Чернышова.

– Это должно было произойти. Рано или поздно, – сказал Дроздов, разминая сигарету над пепельницей. – И не потому, что Тарутин экстремист, жирондист и якобинец. Гильотина – не его оружие. Относительно змия – тоже сильное преувеличение.

– Возможно, возможно.

– Не знаю, многие ли из нас могут плыть сейчас против потока хаоса в экологии. Большинство плывет по течению. Тарутин прав. Наше варварство не принесет земле благоденствие. Катастрофа наступит.

– М-да-а, – протянул Битвин и махнул ладонью по зеркально полированному столу, точно пылинки стирал. – Ваша истина, Игорь Мстиславович, слишком печальна.

Без стука открылась дверь, неслышно вплыла в кабинет полная женщина в опрятной белой наколке, неслышно поздоровалась одними губами, неслышно расставила на чистейших салфетках стаканы с чаем, сушки, вазочку с кубиками сахара и так же бесшумно вышла, сопровождаемая кивком Битвина.

– Печальная истина, горькая истина, – продолжал Битвин, ловко захватывая щипчиками кубик сахара и с дружеской бесцеремонностью опуская его в стакан Дроздова. – Вам один? Два? Слишком прискорбная, слишком, – повторил он, положив сахар в свой стакан, и со звоном закрутил ложечкой. – Не правда ли, слишком, Игорь Мстиславович?

Он громко отхлебнул, скосил на Дроздова густые брови лешего, своей лохматостью, разительной чернотой словно бы не соответствующие его крепкой гладкой голове.

– Не находите в этом сверхмаксимализма? А то мы все мастаки перехватывать.

– Нет, не нахожу. В экологии почти все невесело.

– Разумеется, так, – озадаченно крякнул Битвин. – Но печальные истины тревожат. И знать их не всегда хотят.

– Кто не хочет, Сергей Сергеевич?

– А вот это уже вопрос за гранью! – Битвин опять захохотал, смягчая уход от ответа, затем взял из вазы сушку, с удовольствием разгрыз ее сильными зубами, с таким же удовольствием запил ее чаем, придерживая в стакане ложку между указательным и средним пальцами. – Ах, Игорь Мстиславович, – заговорил он расположенным к обоюдной доверительности голосом. – Ведь мы с вами о многом одинаково думаем и, надо полагать, понимаем друг друга. Если в наше время что-то категорически не разрешено, то еще не значит, что оно категорически запрещено. И в этом нет прибежища для ума и добродетели. Наша с вами жизнь – это борьба с неотвратимостью.

– Борьба с неотвратимостью? Какой?

– С неотвратимостью смерти. И моей, и вашей. И всего народа нашего. И всего рода человеческого. Аксиома. Мы живем накануне мировых катаклизмов… Как говорится, перед Судным днем. Перед последним…

– Если я правильно понял… – проговорил Дроздов, улавливая по тону Битвина, что он в доверительной откровенности перешел или хотел перейти запретную в его положении черту, быть может, рискованную. – Значит, Сергей Сергеевич, – договорил он, решаясь на ответную откровенность, – значит, официальная правда и официальная ложь – синонимы? Значит, они стоят друг друга?

Битвин сцепил на столе руки, втиснул короткие пальцы меж пальцев, в упор глядя из-под лохматых бровей на Дроздова мудрым взором прошедшего через все хитроумные изыски человека.

– Кто знает, Игорь Мстиславович, что есть изнанка вечности на земле? – заговорил он размеренно. – Не запрограммированное ли разрушение? Весьма сомневаюсь, что можно изменить человеческую природу, коли ее идеал – комфорт, тепло, свет, легкая… бездумная жизнь. Кайф в раю удовольствий. Верно ведь?

– Вы сказали – бездумная? Вы уверены в этом?

– Абсолютно. И – бесповоротно. – Битвин сцепленные в двойной кулак пальцы придавил к столу. – Мы никак не можем поверить в то, во что надо давненько поверить. Правда – жестокая вещь! Мало кто думает, что будет завтра. Технократы кричат экологам: «Не пугайте нас и не внушайте людям, что без красоты земной шар круглая пустыня, трупное гниение. На наш век хватит!» А уж отечественный обыватель родимый относится к природе как к месту воскресного безделья. Как к месту для выпивки на загородном воздухе. А кормилица наша чахнет, из труженицы превращается во вдову-дачницу. Верно ведь? Во всех нас сидит проклятый гедонизм – тяга к развлечению, желание понежить свои телеса в хороших костюмах, мягких креслах, теплых домах. Поэтому – рыцари практицизма богаты миллиардами и мощны необыкновенно! Ибо – обещают прогресс, удобства и изобилие, как за океаном… Процветания нет, но им верят. В этом весь нонсенс и трагизм. А другой выход – где? Так или иначе – накормить и обогреть надо…

И Битвин снова опустил туго сцепленные пальцы с чистоплотными ногтями на край стола, точно на отшлифованную наковальню, и продолжал своим веским голосом, кругло слова отпечатывая:

– При всем том все наши гидростроительства потеряли душу. Прошу быть снисходительным к невежливым определениям, здесь я уже не чиновник, а ученый. Как только мы окончательно предадим и продадим землю, весь прогресс завоняет гнилью. Как гигантский мусорный ящик! Радужного впереди мало… Может, его вовсе нет.

Он сердито расцепил пальцы, с требовательным гостеприимством спросил:

– Почему чай не пьете? Сидите всезнающей невестой и слушаете меня с недоверчивым видом.

– Разрешите я закурю.

Дроздов, внимательно-сдержанный, не притрагиваясь к чаю, все разминал сигарету над пепельницей и, слушая Битвина, догадываясь о причинах его откровенности, всегда обезоруживающей, думал в эти минуты о том, что «якобинец» Тарутин, не колеблясь, подписался бы под всей этой безвыходной исповедью доктора технических наук Битвина. Но, полный жизненной энергии, умеющий принимать административные решения, Сергей Сергеевич, в течение десяти лет занимая свою высокую должность, с данным ему влиянием почему-то не вступал ни в один серьезный конфликт ни с академией, ни с Гидроцентром, ни с Государственной экспертной комиссией, через которую проходили все проекты, заряженные запрограммированной разрушительной силой.

– Я не согласен с вами, – сказал Дроздов, закуривая. – Суть дела не в проклятых гедонистах. Для этого, Сергей Сергеевич, у нас нет возможностей и средств. Просто мы оказались в сетях ложных проектов и мифических планов.

– Не все! – протестующе рассек воздух ребром ладони Битвин. – Позвольте мне тоже не согласиться! Вас лично, Игорь Мстиславович, я не осмелился бы упрекнуть в неверности науке. Есть разница между истинным и достоверным. Я не скажу, что вы были со знаменем на баррикадах в борьбе против ведомств. Но в институте вы занимали сдерживающую позицию. Отлично понимаю, что вы не часто оказывались рядом с покойным Григорьевым и его учеником Чернышевым. Должен сказать, слабости того и другого я знаю. Знаю досконально! Академик Григорьев, весьма понятно, жил за счет традиции своего большого авторитета и за счет дворянской, так сказать, интеллигентности. Чернышов – за счет чего или кого намерен жить? – Битвин облокотился на стол, навесил над столом бритую голову, погружаясь в состояние сожалеющего размышления. – Милый, сентиментальный, безвольный человек, ученик, так сказать, Христа и добра, – продолжал он. – Но хоть убейте – не представляю его во главе института! Заместитель – да, но… Вы можете вообразить Георгия Евгеньевича директором вашего головного института, от которого многое и многое зависит?

– Могу. И реально, – сказал Дроздов с некоторым напряжением. – Георгий Евгеньевич хорошо воспитан, уступчив, покладист. С таким легко жить, Сергей Сергеевич.