Бермудский треугольник - Бондарев Юрий Васильевич - Страница 46

— А вообще, Таня, выходили бы вы за меня замуж! Я совершенно серьезно… — Он нахмурился, потом засмеялся от безоглядной необузданности собственных слов. — Вы подумайте, Танечка… На мудром Востоке говорят: слава Магомету, если наши уши будут удостоены услышать “да”.

“Все-таки во мне что-то дедовское, — мелькнуло у Андрея. — Но если бы это помогло. Не умею объясняться в любви и ляпнул, как кувалдой по вазе. Смешиваю серьезное с несерьезным, надеясь, что поймут и за чепуху простят. Придумал для чего-то про Восток… И двигаюсь на скрипящих остротах, чудак. Все портит всякое отсутствие логики и дипломатии…”

— Ты сказал, счастье и радугу мы не видим над своей головой? — послышался слабый голос Тани.

И он увидел, как она тихими шагами, в шлепанцах, приблизилась к зеркалу, подняла потемневшие глаза, пристально всматриваясь в себя, потом отошла от зеркала и с минуту стояла перед Андреем, в молчании опустив голову, как будто хотела сказать что-то и не решалась.

— Танечка, — проговорил он.

— Нет, — сказала она. — Я ни за кого не пойду замуж. Вы сказали, что радугу мы видим только над чужой головой. Нет у меня никакого нимба. И у вас нет.

— Мы опять перешли на “вы”?

— Так легче.

И Андрей, сглаживая мучительное неудобство, заговорил с желанием изничтожить самого себя:

— Простите, я не хотел вас ставить в глупое положение! Я оболванил собственную персону. Ваше решение есть поступок, а моя наглость — глупизм, ослиный вопль на театральной площади.

Она неслышными шагами дошла до кресла-качалки, взяла платок, опрятно обтерла нос, сказала, не соглашаясь:

— Вы себя не ругайте, вы не похожи на других, но я… Поймите, я тоже не хочу вас обидеть.

— Какая там обида! С моей стороны проявлена анекдотическая самонадеянность шута горохового! — Боясь, что скажет не очень уж подходящее для обоих, Андрей начал защищаться излюбленным методом: — Танечка, извините, что наговорил вам чепухи. А вы молодец! Хотите цитату? Пифагор утверждал, что человеку даны два блаженных качества: говорить правду и творить добро. Я сказал правду и не сотворил добро, потому что жизнь скептика — сплошной парадокс. Вы сказали мне правду и сотворили добро. Что это значит? А вот что. Свобода — это стремление к великой простоте. Пусть будет, как вы хотите. Спасибо за урок и искренность.

— Перестаньте, книжный цитатник! — шепотом крикнула Таня, и ее бледное лицо с синевой под веками стало опять отталкивающе некрасивым. — Вы играете со мной в кошки-мышки! Зачем? Я не думала, что вы такой злой! Давайте лучше минуту подумаем!

Таня опустилась в качалку, отклонилась затылком к спинке, устало вытянула руки на подлокотники:

— У меня такое чувство, что озябла душа…

— Душа?

— Вот здесь. — Она показала на грудь. — Мне как-то холодно. Вы тут ни в чем не виноваты.

Он глядел на ее болезненное лицо, на опущенные ресницы, на опухшие с трещинками губы, на ее узкие отроческие джинсы — и при виде ее слабости в этой откинутой позе пытался вообразить, что было сейчас у нее в мыслях, какой смысл был в ее открытой жалобе: “Такое чувство, что озябла душа”. Он уже не говорил ни слова, подчиняясь ее приказу, ненавидя себя за болтовню, которой он хотел прикрыть растерянность перед прямотой Тани, но некоторое облегчение наступило, когда долго спустя она задумчиво сказала вполголоса:

— Вот так хорошо сидеть и молчать. И, наверно, хорошо быть одной в лесу. Или плыть на плоту по реке, а вокруг никого, только вода и берега.

И удивленный Андрей подумал, что она никогда не видела, что видел он и дед, в какой-то степени язычник, когда вместе ездили “на пейзажи” в леса под Дмитров, к утренней заре, на восход солнца, к освеженным ветерком деревьям, росе на траве, к осенним, засыпавшим поляны листьям. Тогда они тоже молчали.

В другой комнате зазвучали шаги, шорох одежды, голоса. В дверь постучали. Таня испуганно привстала, глядя в сторону двери.

— О Господи! Пришли. Это отец и мать, — сказала она, поеживаясь.

— Так можно или нельзя? — раздался требовательный голос Киры Владимировны.

И она вошла, невысокая, крепконогая, в распахнутом осеннем пальто, без шляпы; темные волосы взбились, когда она, по-видимому, неаккуратно снимала шляпу, большие очки на островатом носу придавали ее полному лицу что-то неприязненное, отчужденное. С порога она устремила изжигающий взгляд на дочь, затем на Андрея, он не успел произнести “добрый день”, она упредила его:

— Здравствуйте, Андрей, вот что я хочу вам сказать, — заговорила Кира Владимировна, с враждебной дрожью подчеркивая фразы. — Моя дочь Татьяна недостойна иметь дело с приличными молодыми людьми! — У Киры Владимировны сорвалось дыхание. — К которым отношу вас, зная вашего деда Егора Александровича Демидова! Поэтому прошу больше не приходить к нам!..

— Мама! — рыдающе вскрикнула Таня и замотала головой, волосы захлестали по лицу. — Зачем ты это говоришь? Ты унижаешь меня? Как ты можешь?

— Замолчи! Ты убила меня! Замолчи, замолчи, грязная дрянь! Ты ведешь себя, как куртизанка! Как уличная тварь! Что вы на меня так смотрите, Андрей? Что?

— Я хочу сказать, что мудрость вашего гнева неотразима, а гнев вашей мудрости неприличен, — проговорил Андрей.

— Замолчите со своими журналистскими формулами! Я знаю, что моя дочь — неприличная девица! Дрянь!

— Мама! Мамочка, опомнись!

— Я в своем уме. Я сказала все! Андрей, вы больше не должны бывать в нашем доме!

Она вышла, хлопнув дверью, — так выражают гнев неукротимые в проявлении чувств люди, чего нельзя было предположить в сдержанно-строгой Кире Владимировне. Таня беспомощно стояла возле качалки и ладонями, прижатыми ко рту, заглушала рыдания, сотрясавшие ее.

— Ты русская, несмотря ни на что — русская! — доносился из-за двери крик Киры Владимировны. — Это у французов любовь чувственна и разнообразна, как соусы к мясу! Это у англичан — лживая. Да, да! А у русских, дорогая моя, любовь целомудренна, целомудренна! Ее задача — семья, семья, а не валяться с развратниками по квартирам! Да еще пьяной! Да еще наркотики! Бесстыдство! Позор! Была! — и нет русской целомудренности, все кончено! Была дочь — и нет дочери! Есть проститутка! Грязь!..

— Но разве я проститутка, грязная дрянь? — шепотом вьздавливала Таня. — Разве так можно?

И Андрей, не находя утешения, которое в ту минуту могло бы помочь Тане, тихо, безнадежно стонущей в закрывавшие рот пальцы, с невольно вырвавшейся нежностью тронул ее за плечо, сказал, вероятно, не то, что надо было сказать:

— Таня, у меня пустая квартира. Если хочешь, поживи несколько дней, пока все утрясется.

— Да, это уже не важно. Я уйду все равно. Назло ей. Или повешусь вот тут, на этой дурацкой люстре! Назло ей! Назло!..

А в другой комнате бегали шаги, сниженный мужской голос то приближался к двери, то удалялся, донеслись задушенные вскрики:

— Оставь ее в покое, прошу тебя! Своими скандалами ты доведешь меня до инфаркта, сведешь в могилу! Ты не в своем уме, Кирушка, дорогая, опомнись! Умоляю! Что ты делаешь с ребенком? Умоляю! Я на колени встану! Это же наш ребенок, наш родной! Нам лечить, лечить ее надо, а не…

И непреклонный голос Киры Владимировны, пресекающий это немощное сопротивление:

— Адвокат несчастный, не вмешивайся в мои материнские дела! Ты понимаешь в этом, как свинья в апельсинах. Сиди в своих финансах — и не лезь, не лезь!

— Слышите? — Таня искоса блеснула на дверь негодующими глазами. — “Ребенок”! Он никогда не защитит меня по-настоящему! Безвольная тряпка!

“Хочет ли она моей защиты? — засомневался Андрей, сознавая, что его защита не имеет сейчас существенного значения. — Держись, милый, за мгновения синтетического мира и помни, что скороспелые надежды — мечты дураков?” И он сказал все же настойчиво:

— Таня, поживи у меня. Я ни в чем не буду мешать. Даю тебе слово…

— Не надо, Андрей. Я не смогу жить у тебя. Это как-то странно. Ведь я не твоя жена. Боже мой, где же достать деньги? Кажется, ты сказал, что у тебя есть. Ты, например, мог бы мне одолжить? — спохватилась она, заглядывая ему в лицо. — Как они мне нужны!..