Бермудский треугольник - Бондарев Юрий Васильевич - Страница 21

Он поймал машину, добрался до редакции, взбудораженно бурлившей, заперся в крохотном закутке и, не заботясь о форме репортажа, начал записывать то, что еще стояло перед глазами. Когда он показал материал начальнику отдела информации, человеку немолодому, с болезненным шершавым лицом, у того запрыгали очки на переносице.

“Вы, позвольте, о чем пишете, Демидов? Ваш репортаж пропитан ненавистью к армии и правоохранительным органам, которые защищают демократические свободы и президента. Это они-то расстреливают мирных людей на стадионе! А не уголовников, не убийц, не мародеров? Не выловленных ли на крышах красных снайперов? И вы надеетесь, что эту клеветническую околесицу я буду печатать? Вы пишете, что танки расстреливают Верховный Совет, избранный народом? Да будет вам известно — наказывают заговорщиков и бандитов, обманувших доверие народа! Переписать репортаж заново, в корне или выбросьте эту ложь в корзину!” Андрей вспылил: “Вы с умным видом порете несусветную чушь! Ни строчки переписывать не буду!” Темнея лицом, начальник отдела выкрикнул с одышкой: “Предполагаю — отдадите в другую газету! Скатертью дорожка! У вас ноль нового мышления и чутья! Как вижу, вам с фашиствующими работать следует!” И Андрей дал волю вспышке:

“Я не называю вас трусливой галошей, прошу простить! Но в детстве вас, пожалуй, этой галошкой случайно из-за угла перепугали, а это и сейчас чувствуется! Я возвращаюсь к Дому Советов и привезу вам полный репортаж, а не эпизод! И вам придется напечатать!”

Он вернулся к Дому Советов. Это возвращение стоило многого в его судьбе, перевернув душу бессильной ненавистью после того, как он прошел через существующие на земле круги ада, оказавшись негаданно в руках карателей Белого дома.

В изматывающие бессонные часы он старался не вспоминать об этом, зная, что не уснет до утра.

Он услышал приглушенные голоса, ласковый тенор Василия Ильича и в ответ густое возражающее агыканье деда, увидел щель электрического света под дверью — в другой комнате разговаривали Демидов и Василий Ильич. Оба курили, тянуло горьковатостью сигаретного дыма. Демидов довольствовался, по обыкновению, четырьмя-пятью часами сна, приводивших его в полную бодрость, а остаток ночи читал или работал в мастерской, захватив с собой банку кофе.

Василий Ильич, тишайший человек и одновременно спорщик и критикан, порой своим незловредным тенором разносящий в пух и прах “еретические завирания” Демидова, почасту задерживаясь допоздна, соглашался ночевать, причем норовил устроиться на тахте в мастерской, что вызывало острословие и похохатывание друга:

“Каков орел! Оставь тебя в мастерской, так пририсуешь где-нибудь в уголке картины черта — и пропала работа. Или вон — похитишь скульптуру Достоевского, в ней, поди, полтонны, а тебе что… взвалил на плечи и попер, как собственную. Силища-то у тебя, вроде как у трактора! — При этом, сдвигая брови, он на полном серьезе щупал тощие мускулы Василия Ильича и уважительно качал головой: — Силища! Геракл! Нет уж, лучше ночуй в квартире. Так оно мне спокойней”.

Разумеется, много раз можно было обидеться на эти разыгрывания друга (“Просто нападала веселая дурь”), однако Василий Ильич только посмеивался (“Егорушка, перестань гудеть”), загорался же до покраснения впалых щек, до вскрика, заметив на новой работе Демидова неточный мазок, излишний или сниженный свет, вольную, так сказать, небрежность таланта (“И такое ты написал своей рукой? Позорно! Не верю! Выставил срамоту на обозрение! На мировой скандал! Стыдно на всю Европу! Нашкодил, как конь на сцене!”). И тогда начинал свирепо фыркать и греметь Демидов, тенор и бас сталкивались, сплетались в мастерской, где, мнилось, происходило смертоубийство. Но скоро голоса замолкали, слышался дробный смешок и хохот, затем приятели, встрепанные, довольные, как после пронесшейся бури, подходили к буфету и с чувством выпивали по рюмке коньяку — мировую.

Разговор между ними сейчас шел не об искусстве — можно было четко разобрать плотный бас Демидова:

— Дорогой мой Васенька! Мы с тобой, старикашка, вступили в трудновыразимое время России! Хвастливую свободу садистским образом изнасиловали в девяносто третьем году! Наши бесподобные демократики продемонстрировали торжествующее надругательство над подурневшим народом! И началась всеобщая идиотомания! Вот так, Вася.

— Что у тебя за язычок? На каком основании ты так неуважительно говоришь о народе? — подал голос Василий Ильич.

— Потерял уважение народ-то наш, измельчал, оравнодушел. “Минул век богатырей и смешались шашки, и полезли из щелей мошки да букашки”. Так-то, Васенька. Лейтенант Остапенко, который с группой солдат двинулся из-под Москвы на помощь Верховному Совету, был встречен на пути нашими любимыми доблестными войсками и расстрелян вместе со своими солдатами. Первый парень на деревне генерал-дубина Грачев получил звание Героя, а вместе с ним — великолепный министр-каратель Ерин.

— Наш православный народ терпелив, как ни один народ в мире, терпелив. Я преклоняюсь перед его терпением, Егор.

— А на кой дьявол нужно его терпение! Ядреный прыщ на заднице — вот что такое твое терпение. Кому загадочное славянское многотерпение нужно? Во-первых, тому, у кого слаб мочевой пузырь. В-третьих и четвертых, блудным сынам испроституированной интеллигенции. И — бравым ребятишкам из пятой колонны: яковлевым, гайдарчикам, чубайсикам и прочим умникам мальчикам, которые ни ухом, ни рылом не разбираются в жизни России, ширинку на штанах застегнуть как следует не могут! Что, терпеливый народ им должен застегивать? А?

— Ах, Егор, ты любишь срамословные выражения! Образованный человек, академик, мировая величина, а язык — невозможные грубости, как… как брань на базаре!

— С колокольни наплевать на светский тон! Ты слушай меня, мил Васенька! Была величайшая страна — чем стала? А? Попрошайкой, посмешищем, лакеем, все плевки американские вылизала за подачки! Нищая Россия — в голоде и холоде, тысячи школ закрыты, наркотики, проститутки, бомжи — откуда и словечко такое появилось? Страшное дело: роются в московских помойках и, знаешь, жуют, жуют что-то, сам видел, Вася! Свыше миллиона русских помирают в год, генофонд исчезает! И лет через десяток не будет русской нации, самой талантливой в мире и самой разгильдяйской! А будут выродки, рабы с колокольчиками на шее, а над ними гауляйтеры — из пятой колонны американского ателье! Терпение, православное смирение! Верно, Вася! Мне помогает терпение, чтобы где-нибудь на публике в какую-нибудь мерзкую харю кулачищем не влезть! Терпение народа восхитительно и умилительно, когда у него на сеновале здоровенная оглобля запрятана! Покаяние и русское терпение нужны тем, кому хотелось бы Россию назвать Холопией! Хочешь быть холопом, Вася? Красиво звучит: заслуженный холоп России! Пожалуй, лучше, чем народный художник СССР. Н-да! А мы еще талдычим про какие-то там мотивы, тона, колорит, цветовые символы! Остриженные тупоголовые овцы, которых гонят на убой, а они все свое поют: бе да ме! Смирение, Васенька, терпение! И еще покаяние, о котором ноет ленинградский… как его, Лухачев… Лихачев… в общем ученый, который пускает в русскую культуру отравленные ветры, а утверждает, что это “Шанель” номер пять!

— Как ты ядовито насмешничаешь! — заговорил Василий Ильич. — То говоришь серьезно, то ерничаешь! Куда тебя постоянно заносит? Не пойму, не пойму никак. Заказы есть, хлеб с маслом есть. За демократами не пошел, а славу не растерял. Понимаю — написал портрет всенародно избранного, и ты неприкосновенен. Не пойму…

— Твое “не пойму” — прелый романтизм, — прервал цинично Демидов. — В личике царя ума лишнего я не нашел, а оригинал доволен. Как известно, Вася, правящие политики думают о себе то, что они не представляют из себя. И вот получил второй заказ — от мэра. Этот будет у меня этакой хитрой лисицей в кожаной кепке под прораба. Но не глу-уп, не глу-уп…

— Ты рискуешь, прямо тебе скажу. Подальше от царей — голова будет целей. Для чего тебе эти портреты?