Батальоны просят огня - Бондарев Юрий Васильевич - Страница 41

Полковник Гуляев поспешил к крыльцу, заколыхал полами потертого плаща и, подбирая живот, привычно вытянулся, поднял умный, как бы убеждающий взгляд на Иверзева.

– Капитан Ермаков командовал батальоном после гибели Бульбанюка и Орлова, – сказал он преувеличенно спокойно.

Наступило короткое молчание. Иверзев мгновенно потух, потускнело возбуждение на лице, но, помедлив немного, он бросил на перила крыльца свою маленькую властную руку, переспросил с некоторой заминкой:

– Вы говорите, пять... человек и один офицер? – И вдруг, пристально и твердо глядя мимо Ермакова, заговорил ровным металлическим голосом: – Завтра, товарищи офицеры, будет взят Днепров. Полковнику Гуляеву, вероятно, известно, что в Городинск прибыло пополнение? Майор Денисов уже без вас заканчивает формировку новых батальонов. Вам немедленно отправиться туда. С капитаном Ермаковым. Сегодня ночью. Денисов знает приказ. Вы же, капитан Ермаков, напишите подробную докладную об обстоятельствах гибели батальона... Я вас больше не задерживаю! – Иверзев решительно оттолкнулся от перил крыльца, и, ни слова не ответив, хмуро поднес руку к козырьку полковник Гуляев.

«Что он сказал – пополнение? Да, да, конечно, разбитый полк будет сформирован. Да, да, дадут технику, дадут людей. Что ему до того, что застрелился раненый Бульбанюк, погибли Прошин, Жорка, братья Березкины... Докладную о них?...»

– Простите, товарищ полковник, – сказал Ермаков, не в силах сдержать себя. – Вы надеетесь, что моя докладная воскресит батальон?...

Ермаков выговорил это и будто оглох от собственного голоса, доносившегося до него как из душного тумана, и, в ту секунду отчетливо понимая и чувствуя, что правда, которую он скажет сейчас, будет стоить ему очень дорого, он с неприязненной резкостью договорил, разделяя слова:

– А мы там... под Ново-Михайловкой думали не о пополнении и докладных... О дивизии, о вашей поддержке думали, товарищ полковник. А вы сухарь, и я не могу считать вас человеком и офицером!

– Что-о?... – Иверзев сделал шаг к Ермакову, в его раскосившихся глазах, горячо блеснувших на белом лице, выразился несдержанный гнев, а пальцы правой руки нервно сжались в кулак, ударили по перилам. – Замолчать! Под суд отдам! Щенок!.. Под суд!.. – И, внезапно, вмиг остановленный самим собою, хрипло выговорил надломленным голосом: – Попросите извинения, капитан Ермаков. Сейчас же, немедленно!

Растворилась дверь, в проеме света метнулась неясная тень адъютанта; на крик бежал часовой по дорожке, придерживая на груди автомат, и полковник Гуляев, кинувшись на крыльцо, схватил Ермакова за рукав шинели, затряс его, весь налитый тревогой, задыхаясь тяжелой одышкой: «Что ты делаешь?» Но в тот момент Ермаков соображал удивительно спокойно и сначала несколько поразился тому, что и адъютант, и полковник Гуляев вроде бы чувствовали вину именно его, Ермакова, а не Иверзева, и, тут же трезво поняв причины этого, поняв, что случившееся между ними виделось со стороны предельно страшным, усмехнулся, сказал:

– Я не чувствую за собой вины, товарищ полковник...

И, сбежав по ступенькам крыльца, прошел мимо часового, машинально отступившего с тропинки, мимо испуганно притихшего шофера к «виллису».

– Что ты наделал, капитан Ермаков? Понимаешь, что ты натворил? – повторял, задыхаясь, полковник Гуляев. – Соображаешь? Нет?...

– Если он прав – отвечу перед трибуналом, – неприязненно проговорил Ермаков и влез в машину. – Я готов, товарищ полковник...

Полковник Иверзев, взволнованный, сразу обрюзгший, ходил из угла в угол по комнате, сцепив за спиной пальцы. Безмолвие затаилось в штабе, шелестел дождь по стеклам, скатывался струями, изредка что-то шуршало в соседней комнате – не то вкрадчивые шаги адъютанта, не то капли постукивали в стены дома.

Лидия Андреевна сидела на кровати, в полусумраке проступало нежное, молодое лицо, светились изумленные глаза. Она молча клонила круглую шею, обтянутую воротом суконной гимнастерки, не моргая, следила за Иверзевым и выглядела подавленной. И эта затаенность в штабе, смешанное чувство собственной вины и собственной правоты, воспоминание о своем диком крике на крыльце (она слышала, конечно, этот крик) гнетуще действовали на Иверзева, и успокоение не наступало.

– Что случилось? – недоуменным голосом спросила Лидия Андреевна. – Ты можешь мне объяснить?

Он насильственно улыбнулся:

– Ничего особенного.

– Что случилось?

– Какой смысл вникать тебе в то, что происходит здесь?

– Да... Но что произошло?... Он не дал ей договорить:

– Лида, я вызову сейчас машину, и тебя отвезут. Не обижайся, дела. Да, очень срочные дела... – Он обнял ее за плечи, поцеловал в губы, раздумчиво спросил: – Ты понимаешь меня, конечно?

Она сказала:

– Я так давно тебя не видела.

– Лида, извини, пожалуйста. Лейтенант Катков, машину Лидии Андреевне! – крикнул он через стену адъютанту.

– Ты очень торопишься, – сказала она обиженно. – Я же только приехала.

– Извини, пожалуйста. Я виноват... извини меня. Сейчас я не могу тебе все объяснить...

Потом он опять ходил по комнате и теперь жалел, что напрасно отправил жену, которую он не часто видел и которая полтора месяца назад перевелась в медсанбат дивизии с Белорусского фронта. Но все, что произошло, мучительно давило, угнетало его тем, что именно в этот вечер она была здесь и, вероятно, слышала все.

Шел дождь, было сыро в комнате, за окном сумеречно; уныло отсвечивали поникшие кусты в палисаднике, и на крышу, шумя по-осеннему, наваливались ветви сосен.

Пытаясь неопровержимой логикой рассуждений успокоить себя, он думал, что этому артиллерийскому офицеру, видевшему гибель батальона, еще трудно было понять, какое значение в общей операции армии под Днепровом приобретали бои в Ново-Михайловке и Белохатке. Что ж, за этим офицером стояла своя правда ответственности за гибель батальона; за ним же, Иверзевым, стояла еще большая правда ответственности за всю дивизию. И эта стойкость батальонов Бульбанюка и Максимова была для него, и не только для него, лишь шагом к Днепрову, маневром, который должен был в определенной степени обеспечить успех операции. Он знал, что завтра решится все...

Но эта, казалось, последовательная логика доводов не сумела успокоить Иверзева. Ему было хорошо известно, что офицеры не любили его, однако, даже сейчас, это его не задевало. Он считал, что не обязан внушать любовь к себе, а был обязан заставлять подчиненных выполнять свою волю. И поэтому он не мог простить капитана Ермакова; Иверзев знал также, что в случае неудачи, в которую не верил, будут искать виновных, а они должны быть, как бы он ни не хотел этого.

Шагая в раздумье по комнате, Иверзев позвал повелительно:

– Лейтенант Катков!

Всем видом выказывая почтительное участие, вошел адъютант, смиренно наклонил гладко причесанную голову. Иверзев сказал:

– Лейтенант Катков, вызовите ко мне майора Семынина и двух автоматчиков.

– Так точно, товарищ полковник, прекрасно понял. Смотрите, как он, а? Наглец...

– Не вам судить, лейтенант Катков! – властно оборвал Иверзев. – Вы свободны. Еще раз предупредить Алексеева и Савельева: на наблюдательный пункт выезжаем в два часа ночи.

– Слушаюсь.

Адъютант закрыл за собой дверь.