Сказки черепахи Кири-Бум - Бондаренко Владимир Никифорович - Страница 3

– Я тебе этого, Кири-Бум, никогда не прощу.

И пошел прочь от сосны. А сказка вроде и безобидная была. Рассказывала Кири-Бум:

«Уснул Ивашка после обеда в воскресенье и приснился ему сон. Приснилось ему, будто пришел к нему Мишук и говорит:

– Идем, Ваня, в соседний лес помалинничаем. Пошли они. Забрался Ивашка в малинник. Очень ягодный куст нашел. Сидит, обирает его, Мишука не зовет.

А Мишук аукает, кричит ему:

– Ты где, Ивашка?

Молчит Ивашка. Сидит под кустиком, ест, не отзывается. Отзовись, придет Мишук, рядом подсядет. Горсть сорвет – убыль ему, Ивашке, на целую горсть меньше достанется. Лучше уж помолчать.

Промолчал Ивашка, не откликнулся на голос Мишука. А Мишук покричал, поаукал и затих. Обобрал Ивашка малину с куста, выбрался на полянку. Смотрит – нет Мишука. Туда, сюда – нет нигде.

А лес чужой, темный. В одну сторону кинулся Ивашка – нет ему конца, в другую кинулся – стоит лес стеной непроходимой. И не знает Ивашка, куда бежать ему, где искать дом свой. Приложил лапы ко рту, закричал изо всей мочи:

– А-у! Где ты, Миша?

Прислушался – молчит лес. И еще даже вроде темнее стал и непроходимее.

И опять Ивашка лапы ко рту приложил:

– Где же ты, Миша? А-у!

И оглядывался опасливо: не накликать бы беды.

Долго кричал. Осип даже. Изодрался весь, между деревьями плутая. И кто знает, что бы с ним в этом темном лесу было, если бы он… не проснулся.

Смотрит Ивашка – он у себя в берлоге. Никакого чужого леса нет. И Мишук вон идет к нему по тропинке в гости и мух от себя лапой отгоняет.

Рассказал Ивашка Мишуку сон свой да и говорит:

– Что же ты, Мишка, в чужом лесу меня одного бросил? Я, знаешь, как перепугался: сторона дикая, нежилая. Разве так настоящие товарищи делают?

– За что ты коришь меня? Это же во сне было, – попытался было оправдаться Мишук.

А Ивашка ему сказал:

– И во сне так настоящие товарищи не делают. Я же мог заблудиться.

И одного только не рассказал Ивашка из своего сна, как сидел он неслышно под малиновым кустом и обирал с него малину. И когда окликнул его Мишук, не отозвался, чтобы не пришел тот и не подсел рядом. Не рассказал этого Ивашка, потому что знал он, что и так тоже настоящие товарищи не делают даже во сне».

Вот какую сказку рассказала однажды у сосны с кривым сучком черепаха Кири-Бум. Все смеялись. Смеялся вместе со всеми и Мишук, а Ивашка слез вдруг со своего пенька и заявил сердито:

– Я тебе этого, Кири-Бум, никогда не прощу.

Было это три года назад. Крепко тогда у Ивашки на черепаху обида осела, даже здороваться перестал. Но за три года много в речке воды утекло, хоть и перегородили ее бобры запрудой. За эти годы Ивашка совсем иным стал: и сам никому худа не делает и других осаживать учился. И на черепаху больше не сердится. Увидел ее, остановился:

– Домой пробираешься, Кири-Бум?

– Куда же еще? С самого утра иду и полпути прошла только. Сам знаешь, как хожу я. Да и стара стала, устаю, отдыхаю часто.

Сказала и пошла было дальше, но Ивашка предложил ей:

– Давай я тебе помогу, Кири-Бум.

Если бы это другой кто предложил, Кири-Бум отказалась бы: она любила ходить. Пока идешь по роще, столько увидишь всего. Другому кому черепаха не позволила бы нести себя, а Ивашке сказала:

– Ну, помоги.

Ей было приятно, что Ивашка иным стал, что больше не сердится на нее. Ведь она о нем чаще, чем о других, сказки рассказывала. Да и сейчас еще иногда рассказывает. И Ивашка не обижается.

– А зачем обижаться, – говорит. – Что было, то было.

До самой Бобровой запруды донес Ивашка черепаху Кири-Бум. А когда узнал, что в Яблоневом овраге лежит мертвый медведь Тяжелая Лапа и никто не хочет хоронить его, сказал:

– Я пойду похороню его.

И пошел было, но остановился, добавил:

– А ведь и я мог бы свою жизнь так же, как он, во зле прожить, если бы ты не поправила меня, Кири-Бум, своими сказками. Спасибо тебе за них.

Напугал Месяц Зорьку

Кири-Бум устроилась поудобнее на коряге и стала смотреть, как уходит с неба солнце. Она любила по вечерам, сидя у Бобровой запруды, глядеть на затухающие краски неба. Сначала оно бывает все в огне, горят высокие неподвижные облака. Потом пламя садится ниже, еще ниже. И наконец от него остается только узенькая полоска вдоль горизонта. Она держится долго, но к полночи и она гаснет.

И Кири-Бум уходит спать, а на другой вечер она опять сидит на коряге и любуется закатом. Вот и сейчас смотрит она, как не спеша опустилось далеко за реку солнце и там, за рекой, где сходятся земля с небом, родилась Зорька. В небе висел Месяц. Зорька помахала ему алой косынкой и сказала:

– Здравствуй. Я вижу тебя первый раз, но ты мне нравишься.

Если бы Зорька была постарше, она, возможно, не сказала бы этого, но она только что родилась и говорила, что думала. Месяц тоже был молодым. Ему было три дня от роду. И все-таки он был старше Зорьки на три дня и решил подшутить над ней.

– Ты напрасно радуешься, – сказал он с грустью. – Тебе недолго глядеть на меня: сейчас я оставлю небо.

– Вечер только начался, а ты уже хочешь идти спать?

– Разве я сказал, что иду спать? Я решил покончить с собой. Солнце от меня ушло, звезды ко мне не идут. Я остался один и сейчас брошусь от тоски в речку.

Месяц шутил, но Зорька была так молода, что не догадывалась об этом, верила ему, говорила:

– Не отчаивайся. Я с тобой. Я буду гореть для тебя, только будь в небе.

Если бы Зорька была постарше, она, возможно, не сказала бы этого. Но она только что родилась и говорила, что думала. Месяц посмеивался про себя в небе, пугал ее:

– Нет, нет, не уговаривай, я не изменю своему слову. Я покидаю небо. Смотри не на меня, в речку смотри, я падаю, падаю…

Зорька перевела взгляд на речку и побледнела: в воде барахтался Месяц. К нему от берега бежали волны. Кажется, они хотели потопить его. Зорька закричала им:

– Осторожнее, это же – Месяц. Его оставило солнце, к нему не идут звезды. Он совсем один и от тоски бросился в речку. Спасите его.

И томилась у берега:

– Что ты наделал, Месяц! Плыви ко мне. Я здесь. Я помогу тебе. Ну что ты молчишь? Пророни хоть словечко.

И темнела от страха, что он тонет, что он далеко от нее, а она не умеет плавать и потому не может броситься в воду и спасти его.

Месяц шутил. Месяц был в небе. Он глядел на Зорьку сверху и смеялся, что она приняла его отражение за него самого. Он тоже был молодым, ему было всего три дня от роду. Ему захотелось еще сильнее напугать ее. Мимо проплывало облако. Месяц взял и прикрылся им. Увидела Зорька – нет больше Месяца в речке, одни волны бегут назад к берегу. Вскрикнула:

– Утонул!

Вскоре Месяцу надоело прятаться за облаком. Он выглянул. Зорька догорала на берегу речки. В ней угасала последняя искра жизни. И лишь тут только понял Месяц, как он зло подшутил над нею.

И он закричал сверху:

– Очнись, Зорька. Я пошутил. Гляди – живой я, плыву по небу.

И ласково, нежно:

– Очнись, Зорюшка.

Но Зорька померцала еще с минуту и угасла. И Месяц вдруг осиротел. Стало действительно ему одиноко в небе, хоть и горели в нем уже тысячи звезд.

Месяц опустился чуть ниже. Потом еще ниже. И укатился за край земли. Провожая его маленькими глазками, подумала Кири-Бум:

«Каждому на земле свой срок отмерян. Скоро и я, как заря эта, отгорю свое. И может, это последняя сказка, которую нашла я в нашей роще и которую расскажу в следующую среду».

И еще подумала: «Умру я, и умрут вместе со мной мои сказки».

Подумала так и встревожилась. Нет, сказкам ее нельзя умирать. Они нужны роще. Сколько еще бродит по ней таких, как заяц Андропка, Сорокопут, и таких, каким был когда-то Ивашка. Их надо поправить, пробудить в их сердцах доброту. А как? – спросила сама себя черепаха Кири-Бум и сама же себе ответила: – Сказкой. Сказка к любому сердцу тропу находит. И потому мне можно умереть, а сказкам моим – нельзя. Они должны жить и помогать всем, кто живет в нашей роще, становиться лучше.