Красный шторм поднимается - Бонд Ларри - Страница 33

— В Россию нельзя провезти даже журнал «Пентхаус», не пользуясь дипломатической почтой, и нас пытаются убедить, что немец сумел ввезти туда бомбу? А затем решил уничтожить Политбюро?

— А мы смогли бы сделать это? — задумчиво поинтересовался Тоуленд.

— Ты хочешь сказать, если бы в ЦРУ работали такие сумасшедшие? Господи, да это не просто безумие. — Лоу покачал головой. — Не думаю, чтобы кто-нибудь смог успешно осуществить такое, даже сами русские. Пришлось бы преодолевать несколько рядов защиты на границе и при въезде в Кремль. Просвечивание рентгеновскими лучами. Специально тренированные на взрывчатку собаки. Пара сотен охранников, причем из трех разных подразделений — армии, КГБ, МВД, — да и милиция, наверно, тоже. Черт побери, Боб, ты ведь знаешь, с какой паранойей они относятся к собственному народу. Как, по-твоему, настроены они к немцам?

— Таким образом, нельзя сказать, что он был безумцем, действующим в одиночку.

— И это значит…

— Да. — Тоуленд протянул руку к телефону, чтобы позвонить в Си-эн-эн.

— Дети! — с трудом произнес Алексеев. — Для проведения операции прикрытия партия убивает детей! Наших собственных детей. Что с нами происходит?

Что происходит со мной? Если я могу оправдать судебную расправу над четырьмя полковниками и десятком рядовых солдат, почему партия не может оправдать убийство нескольких детей? Алексеев попытался убедить себя, что это не одно и то же.

Командующий Юго-Западным военным округом тоже был бледен, когда выключил телевизор.

— Вставайте, люди русские, — пробормотал он. — Мы не должны думать об этом, Паша. Это нелегко, но так нужно. Государство не идеально, но это то государство, которому мы служим.

Алексеев внимательно всмотрелся в лицо своего командующего. Генерал едва выдавил эти слова; он уже готовился произнести их, обращаясь к тем немногим офицерам, занимающим критически важные должности и узнавшим об этом вопиющем преступлении, но вынужденным выполнять свои обязанности, словно ничего не случилось. Придет день расплаты, сказал себе Алексеев, день расплаты за все преступления, совершенные во имя торжества социализма. Он подумал, доживет ли до этого дня, и пришел к выводу, что не доживет.

Так вот к чему пришла революция, подумал Сергетов, глядя на груду развалин. Солнце все еще сияло в небе, хотя близился вечер. Пожарные и солдаты почти закончили свою работу. Разбирая развалины, они забрасывали тяжелые обломки в кузовы самосвалов, которые подходили один за другим. Костюм Сергетова был весь в пыли. Нужно будет отдать его в химчистку, подумал он, глядя на то, с какой запоздалой осторожностью подняли седьмое маленькое тельце. Оставался еще один ненайденный ребенок, и надежда по-прежнему теплилась в сердцах спасателей. Рядом стоял военный врач в армейском мундире, держа наготове в дрожащих руках сумку с медикаментами. Слева от Сергетова армейский майор содрогался от рыданий. У этого человека несомненно есть семья, подумал министр.

Тут же находились, конечно, съемочные телевизионные группы. Урок, которому научили нас американские средства массовой информации, промелькнуло в голове Сергетова. Объективы телевизионных камер запечатлевали для вечерних новостей каждую ужасную подробность. С удивлением он увидел, что рядом с русскими телевизионщиками работают американцы. Итак, мы превратили массовое убийство в международный вид спорта для миллионов зрителей.

Ярость, охватившая Сергетова, была слишком велика для внешнего проявления. Под этими развалинами мог лежать и я, подумал он. Я всегда прихожу по четвергам на заседания Политбюро заранее, раньше назначенного времени, и все знают об этом: охранники, обслуживающий персонал и уж, конечно, мои товарищи по Политбюро. Значит, этот взрыв и явился решающей фазой прикрытия. Чтобы разбудить наш народ, чтобы повести его на войну, понадобилось сделать вот это. Может быть, рассчитывали на то, что среди обломков окажется и член Политбюро? — подумал он. Кандидат в члены, разумеется.

Не может быть, сказал себе Сергетов, я ошибаюсь. Часть его сознания изучала проблему с ледяной объективностью, тогда как другая часть рассматривала личные отношения с другими членами Политбюро. Он не мог решить, чему верить. Странная ситуация для одного из членов высшего партийного руководства.

— Меня зовут Герхардт Фалькен, — произнес мужчина. — Я въехал в Советский Союз шесть дней назад через порт города Одессы. В течение последних десяти лет я был агентом Бундеснахрихтендинст — разведывательного агентства правительства ФРГ. Мое задание заключалось в том, чтобы ликвидировать советское Политбюро в четверг, во время очередного заседания, с помощью бомбы, заложенной в кладовой прямо под залом четвертого этажа, где эти заседания обычно проходят. — Лоу и Тоуленд, словно зачарованные, не отрывали взглядов от экрана телевизора. Поразительно, насколько тщательно все подготовлено! «Фалькен» говорил по-русски без малейших ошибок — прекрасная дикция, точное соблюдение грамматики, то, к чему стремятся учителя русского языка и литературы в Советском Союзе. У него была речь жителя Ленинграда.

— На протяжении многих лет я руководил фирмой по импорту и экспорту и торговал с Советским Союзом. Неоднократно приезжал сюда и всякий раз пользовался прикрытием своей фирмы, чтобы руководить действиями агентов немецкой разведки, в задачу которых входило ослабление вашей страны и шпионаж, направленный на подрыв деятельности Коммунистической партии и вооруженных сил.

Наплыв камеры, лицо Фалькена крупным планом. Он читал свое признание монотонным голосом по листу бумаги, лежащему перед ним, и почти не поднимал глаз к устремленным на него объективам. С одной стороны лица, за очками, виднелся огромный синяк. Когда он перелистывал страницы, руки его дрожали.

— Похоже на то, что его как следует обработали, — заметил Лоу.

— А ведь это интересно, — ответил Тоуленд. — Создается впечатление, что они намеренно дают нам понять, что избивают людей во время допросов.

Лоу фыркнул.

— Ты хочешь сказать, что они дают нам понять, что избили парня, убившего маленьких детей? Да этого мерзавца можно сжечь на костре, и никто не возразит, даже пальцем не шевельнет в его защиту. Они все очень серьезно обдумали, приятель.

— Я хочу подчеркнуть, что в мои намерения не входило убивать этих детей, — продолжал Фалькен более твердым голосом. — Политбюро — закономерный объект политического терроризма, но моя страна не воюет с детьми.

Яростный шум донесся откуда-то из-за телевизионной камеры. Словно по команде камера отодвинулась назад, и на экране появилась пара сотрудников КГБ в офицерской форме, они стояли по обе стороны от арестованного, бесстрастно глядя перед собой. Аудитория состояла из двух десятков людей в штатском.

— Зачем вы приехали в нашу страну? — резко спросил один из них.

— Я уже ответил на этот вопрос.

— Почему ваша страна захотела убить руководство нашей Коммунистической партии?

— Моя профессия — шпион, — произнес Фалькен, пожав плечами. — Я выполняю задания и не задаю таких вопросов. От меня требуется только одно — следовать приказам.

— Как вас арестовали?

— Меня схватили на Киевском вокзале. Мне не сказали, каким образом им удалось выследить меня.

— Любопытно, — задумчиво сказал Лоу.

— Он назвал себя шпионом, — заметил Тоуленд. — Так не принято говорить. В таких случаях называют себя разведчиком. Агент — это иностранец, работающий на нас, а «шпион» — унизительное слово. Русские пользуются теми же выражениями, что и мы.

Час спустя прибыла информация, собранная сотрудниками ЦРУ и РУМО. Телекс гласил: Герхардт Ойген Фалькен. Сорока четырех лет. Родился в Бонне. Учился в школе, успешно, но на фотографии среди выпускников школы он отсутствует. Служил в армии согласно воинской повинности, в транспортном батальоне, все документы о котором погибли двенадцать лет назад при пожаре казармы. Уволен из армии с благоприятными отзывами командования за безупречную службу — документ найден среди его личных вещей. Закончил университет, бакалавр гуманитарных наук, хорошо учился, но и здесь его фотография отсутствует, а три профессора, поставившие ему хорошие оценки, не припоминают его. Небольшая фирма, занимающаяся импортом и экспортом. На вопрос, откуда у него деньги, чтобы основать фирму, никто не смог ответить. Жил тихо и незаметно в Бремене, одинокий холостяк. Приветлив, неизменно здоровался с соседями, но не ходил к ним в гости и не приглашал к себе. Хорошо — его пожилая секретарша сказала «очень вежливо» — относился к своим служащим. Часто путешествовал. Короче говоря, многим известно было о его существовании, немало компаний сотрудничало с его фирмой, но никто ничего не знал о нем лично.