Тень власти - Бертрам Поль - Страница 31

– Кто знает, во мрак ли вам предстоит идти. Может быть, свет там.

– Вы верите в это? – резко спросила она. – Верите в высшую справедливость? Вы, который совершаете одну несправедливость за другой, говорите ложь за ложью.

Увы! Что я мог сказать на это?

– Если бы у меня не было полной уверенности, то я все-таки стал бы надеяться, – тихо возразил я. – Я верю, что есть Бог и его высшая справедливость и что Он простит нас.

Она опять взглянула на меня:

– Вы сами не верите в то, что говорите. Как можете вы верить в высшую справедливость, видя все, что творится каждый день, когда сжигают тысячи невинных людей во славу Божию.

Ее глаза горели и грудь вздымалась. Меня нелегко взволновать, но я был потрясен энергией, с которой она бросила эти слова.

– А, вас это задело! – продолжала она. – Разве вы сами никогда об этом не думали? Может быть, когда-нибудь и вам придут эти мысли. Что же вы можете для меня сделать? Сжечь и только!

И она горько рассмеялась.

– Может быть, такова воля Божия. Может быть. Он более велик, чем мы предполагаем, и мы не понимаем Его.

Может быть, эти мысли иной раз приходили в голову и мне. Но я все-таки советую вам не терять надежды на Него.

Я, впрочем, сам не верил тому, что говорил в этот момент. Ее судьба, которую разделяет бесчисленное множество людей, опровергала мои слова. Я не знал, что отвечать ей.

– Я не желаю сжечь вас, видит Бог. Но теперь уж поздно. И если вы имеете какое-нибудь желание, я исполню его, чего бы это мне ни стоило.

Она посмотрела на меня как-то странно:

– Может быть, вы и можете кое-что сделать для меня. Не знаю только, во что это вам обойдется.

– Говорите.

С минуту она колебалась и вдруг сказала:

– Поцелуйте меня, прежде чем уйдете отсюда.

Ее лицо густо покраснело, отчего рыжие волосы сделались огненными, образуя настоящую корону над ее пылающим лицом. Помимо воли я отступил назад. Никогда в жизни не был я так изумлен. Женщина, которую я привлек к делу и осудил на смерть, женщина, которую я хотел пытать без всякого милосердия, выражает свое последнее желание – поцеловать меня! – Поистине странный народ эти женщины!

– Это, кажется, для вас труднее, чем я предполагала, – сказала она, неправильно поняв мое колебание. Для мужчины это не так уж трудно.

– Вы не поняли меня, Анна. Но я удивлен. Вы просите меня поцеловать вас, а между тем я-то и довел вас до этого.

– Разве мы можем сказать, почему испытываем те или другие чувства? – ответила она просто. – Разве собака может объяснить, почему она лижет руку, которая только что ее била? Извините меня за все то, что я говорила раньше. Вы вели себя честно по отношению ко мне. Вы все могли сделать. Вы могли отнять у меня все и погубить меня. Мужчины, которых я знала, были очень различными. Вы терпеливо выслушали меня и поняли меня. Я никогда не испытывала таких чувств, как сейчас по отношению к вам. И мне не придется 0олее их испытать, ибо моей жизни настал конец. Хотя вы и вельможа, а я… бедная женщина, но попросить, умирая, чтобы меня поцеловали, может быть, не слишком большая претензия. Согласны вы?

Я нагнулся и поцеловал ее – один, два, три раза. Она страстно притянула меня к себе и вдруг резко оттолкнула.

– Увы! – вскрикнула она. – Ведь вы меня не любите! Да и как вы могли бы полюбить меня! Меня!.. Я и сама не знаю, люблю ли я вас?

И она залилась слезами.

Я был глубоко растроган. Я пробыл с ней еще некоторое время, стараясь утешить и ободрить ее и говоря ей много такого, чему сам не верил. Случай был такой, что всякие утешения были излишни.

Когда я собирался уйти, она спросила:

– Когда это будет?

– Завтра, рано утром. Но если вы хотите отложить…

– Нет, – перебила она. – Чем скорее, тем лучше.

– В семь часов я пришлю вам одно средство. Вы заснете тихо и безболезненно. В восемь я пришлю к вам священника, но его присутствие уже будет не нужно для вас.

– Благодарю вас. Прошу вас, не позволяйте палачу дотрагиваться до меня даже после моей смерти.

– Хорошо. Тело приготовят к похоронам женщины.

16 октября.

День был серый и холодный. Темное, свинцовое небо нависло над большой площадью. Воздух был холоден, как снег. Все было холодно и уныло. На рассвете я приготовил одежду кающейся грешницы для тела Анны ван Линден и смотрел, как его привязывали к столбу. Это было совершенно необычно для испанского губернатора, и мастер Якоб с его помощниками выражали величайшее свое удивление, насколько смели его выражать. Но в этом маленьком городке я мог делать все, что мне вздумается, в мелочах, конечно.

Дул резкий ветер, от которого я дрожал, несмотря на свой плащ. Я сидел на лошади перед эшафотом впереди моих офицеров – точь-в-точь как в день моего приезда. Но теперь все было по-другому. Я не раз присутствовал на аутодафе как в Испании, так и здесь, в Голландии, – этого не избежишь, где бы ты ни был, – но никогда я не чувствовал себя таким беспомощным и низким созданием, как на этом мною самим устроенном сожжении, когда старая Бригитта пробормотала заведомо ложное признание, а палач Якоб удавил ее за то, чего ни она сама, ни какая бы то ни было другая женщина не сделала. Суеверие еще раз восторжествовало!

И я способствовал этому. Никогда я не чувствовал такого стыда, как в тот день. И это была власть! Да это тень ее!

Выйдя от Анны ван Линден, я целый день ломал себе голову, стараясь найти средство спасти ее, и не нашел ни одного. Последним желанием этой женщины было поцеловать меня, а я должен ее сжечь. Она совершила грех, но, как она сказала, многие грешили гораздо больше. С горькой иронией я спрашивал себя, неужели я здесь не хозяин, неужели я не могу дать ей возможность спастись, неужели действительно я не могу сделать для нее ничего? Конечно, я мог. Я мог бы сжечь отца Бернардо, затем уложить свои вещи и отправиться к принцу Оранскому. Но я этого не имел в виду.

При данных обстоятельствах я зашел настолько далеко, насколько было можно, и даже, пожалуй, дальше. Если бы одно из звеньев той цепи, которую я изготовил для того чтобы спасти донну Марион и себя самого, порвалось, если бы герцог заподозрил меня в обмане, то моя власть кончилась бы с прибытием первого же курьера и спасенная мною женщина погибла бы вместе со мной. Если бы даже ради белого тела и рыжих волос Анны ван Линден я пожелал рискнуть собой – чего я вовсе не хотел, – то я не имел никакого права приносить в жертву невиновную женщину вместо виновной. В этом случае я не мог колебаться ни минуты, Я продолжал убеждать себя в этом, но подписал все окончательные распоряжения с чувством глубокого разочарования и разлада с самим собой. Она теперь не чувствует никаких страданий. Но это зрелище и страшно и неприятно. Оно открывает путь для дальнейших аутодафе.

Я посмотрел вокруг себя. Декан церкви Святой Гертруды, явившийся как представитель церкви, – отец Налестер был в опале, – также был серьезен и задумчиво смотрел на ярко горевшее пламя, из-за которого по временам виднелись белое лицо Анны и связанная Бригитта. Декан был добрый старик, который сам по себе не сжег бы и собаки. Узнав о настоящем деле, он был сильно опечален. Он не хотел верить всему этому, пока я не показал ему мои распоряжения. После этого он не сказал ни слова, но я знал, что его вера во власть предержащую пошатнулась.

Порывом ветра дым и искры несло прямо на нас. Я стряхнул пепел со своего плаща. Все уже было почти кончено, и мы могли отправляться обратно.

Несмотря на ранний час и холодную погоду, несмотря на то, что в городе никто не знал о предстоящем аутодафе до самой ночи, на площади собралось много народа.

Когда все было кончено, мы отправились в городской дом. Когда я вышел оттуда, народ еще стоял на площади, толкуя о всем происшедшем. Я старался пройти через площадь как можно скорее, не желая слышать, что они говорят. Узнав меня, они смолкли и посторонились, давая мне дорогу. Не успел я пройти половину площади, как вдруг столкнулся лицом к лицу с мадемуазель де Бреголль. Я вздрогнул от неожиданности. Именно для того, чтобы скрыть от нее все, я и выбрал для совершения казни такой необычный час. Мне не хотелось встречаться с ней, но она была уже так близко от меня, что я не мог сделать вид, будто не замечаю ее.