Тень власти - Бертрам Поль - Страница 25

– Нельзя ли обождать с этим делом? – спросил я полусердито, полусмеясь. – Вы видите, я иду с дамой.

– Я вижу это, ваше превосходительство. С вами прекрасная дочка нашего бургомистра и моего приятеля ван дер Веерена. Сударыня, позвольте мне засвидетельствовать вам свое почтение. Но наше дело не терпит отлагательств. Даже в данную минуту, по всему вероятию, творятся бесчинства.

– В таком случае хорошо, говорите, – сказал я.

Я не рассчитывал на то, что донне Изабелле придется выслушать это дело и мой ответ на его просьбу.

– В моем доме стоят сержант и десять рядовых первой роты, – начал голландец. – На это я не жалуюсь, у меня дом большой, и всем хватит места. Я давал им хорошую пищу: я ведь человек не бедный. Я давал им пива и легкого здорового вина – сидра или чего-нибудь в этом роде, как даю всем, кто живет у меня. Вечером им показалось этого мало, и они потребовали, чтобы им все давалось лучшего качества. Я человек щедрый и сказал служанке, чтобы она пошла в погреб и принесла оттуда бочонок прекрасного крепкого пива. Приготовлением пива я славлюсь на весь Антверпен. Всякий разумный человек на их месте был бы доволен, но сержант начал ругаться, прибавив два-три словца насчет голландской души, которых я хорошенько не понял, но которые, очевидно, имели оскорбительный смысл, потому что другие покатились со смеху. Потом он с двумя своими солдатами отправился за служанкой в погреб, и здесь они вели себя самым безобразным образом. Начали они с того, что стали целовать и тискать служанку. Прошу извинения, что я упоминаю об этом в вашем присутствии, юффрау ван дер Веерен. Я сам слышал, как взвизгивала служанка. Впрочем, дело не в этом. Она уже не первой молодости и, можно сказать, привыкла к этому. Потом они наложили свою руку на дюжину бутылок чудного старого рюдесхеймера, которого у меня был очень небольшой запас. Я приберегал его для праздников, чтобы иметь возможность при случае выпить и самому. Каким образом они, едва прибыв из Испании, – они сами говорили мне, что прибыли оттуда только весной, – каким образом они научились различать качество вин – это для меня загадка. Это вино можно было распознать только по особого вида бутылкам, которые были заказаны для него нарочно. Но служанка этого не знала. Тем не менее это обстоятельство стало им известно. Они выпили все двенадцать бутылок, каждый по одной бутылке, и двенадцатую отдали служанке, которой ничего подобного не приходилось пробовать за всю свою жизнь. Боюсь, что сегодня они заберут из погреба еще больше. Если так будет продолжаться дня два-три, у меня ничего не останется. Прошу защиты, ваше превосходительство.

Он хорошо усвоил урок. Но дело оборачивалось для меня худой своей стороной. Вы устраняете какую-нибудь великую несправедливость и, может быть, с большим риском для себя, а люди, вместо того чтобы терпеливо переносить маленькие неприятности, которых нет возможности устранить, начинают жаловаться на пустяки, осаждают своими требованиями справедливости. И наоборот, если вы держите их в ежовых рукавицах, они довольны уже тем, что сохранили свою жизнь, и не говорят ни слова.

Когда он окончил свою речь, я рассмеялся. Он не понимал причины моего смеха и принял его за поощрение.

– Ваше превосходительство изволили понять, почему я решился вас беспокоить теперь же? – спросил он.

– У вас нет других жалоб, кроме этой?

– Они переломали еще кое-какую мебель, но я уж об этом не говорю. Стулья были не из новых.

– Они не переломали вам ребра, не оскорбили вашу жену и дочерей и не подожгли ваш дом? – продолжал я расспрашивать.

– Что вы, ваше превосходительство, – пробормотал он, отступая назад.

– Нет? А ведь это легко могло бы произойти. Все это они делали, а иногда и кое-что похуже этого. Вам не приходилось слышать о том, что произошло, например, в Утрехте и других местах. Если нет, то постарайтесь разузнать об этом. И тогда вы задумаетесь, прежде чем беспокоить меня из-за нескольких бутылок рейнвейна. Какие-то бутылки с вином! Неужели вы думаете, что если я спас девушку от костра, то вы можете во всякое время обращаться ко мне со всякими пустяками. В моих руках и все ваше состояние и вся ваша жизнь – на ваш город падает подозрение в ереси и приготовлении к бунту, и если бы мне вздумалось, то я нашел бы тысячу оснований повесить или сжечь вас, стащить с вас одежду, которую вы носите. Если я до сих пор относился к вам милостиво, то это была моя добрая воля, которую я сейчас же могу переменить. Какие-то бутылки! Неужели наши времена не настолько серьезны, чтобы думать о чем-нибудь другом? А вы еще стремитесь к свободе? Это требует тяжелых усилий и лишений, а не то что запаса рейнвейна. Я не раз удивлялся, как это с горсткой людей мы можем управлять целыми городами. Теперь я это понимаю. Ведь вы думаете только о ваших деньгах и сырах. Бутылки! Посмотрите на себя в зеркало. Вы пышете здоровьем. Благодарите Бога за каждую бутылку, которую у вас берут. От этого для вас будет меньше опасности умереть от удара.

Он окончательно сконфузился и, не произнося ни слова, смотрел на меня, широко раскрыв рот.

– Все ваши жалобы такого же рода? – спросил я, обратаясь к остальным бюргерам, пришедшим с ним. – В таком случае извините, я должен проводить до дому юффрау ван дер Веерен. Имею честь кланяться.

Я уже ожидал чего-нибудь подобного, хотя и не думал, что это произойдет так скоро и так пошло. Мое вступление в город было столь необычно, что не могло не вскружить голову многим. Я чувствовал, что они воображают, что наступил золотой век, что теперь они будут смеяться над королем Филиппом и я буду им в том помогать. Чем скорее они разочаруются в этом, тем лучше.

Мы пошли дальше. Донна Изабелла шла рядом со мной. На щеках ее горел румянец, глаза были опущены. Я знал, что ей стыдно и досадно – стыдно за народ, который ведет себя так, как эти бюргеры, досадно за то, что они принуждены выслушивать упреки иностранца, не смея ему возражать. Оттого что мои слова были правдой, ей не было легче.

– Итак, сеньорита, – сказал я после некоторого молчания, – вы полагали, что такой народ мог бы вчера выдержать нашу атаку? Вы еще и теперь так думаете?

Она повернулась ко мне. Глаза ее горели.

– Ян ван Тилен и его приятели – это еще не весь город.

– Но в нем немало таких, которые похожи на них, может быть, таких большинство. Иначе как могло бы сложиться такое положение? Армия, во главе которой герцог Альба выехал пять лет тому назад в Брюссель, не превышала двадцати тысяч. Я знаю это потому, что мой отряд входил в нее. А здесь, в Нидерландах, по крайней мере миллион людей, способных носить оружие.

Мои слова были жестоки, но верны. Казалось, она чувствовала это и сама. Ее щеки покраснели еще больше.

– Да, Полмиллиона людей, не обученных военному делу, – возразила она. – А для вас война – профессия. Сравнение ваше неверно.

– Не все из них не обучены военному делу. А если и так, то пусть они выучатся этому делу сами, – безжалостно продолжал я. – Кроме того, они могут иметь сколько угодно солдат из-за Рейна, стоит только раскошелиться.

– Не можете же вы требовать, чтобы мы в одно и то же время соблюдали мир и готовились к войне, – возразила она, стараясь победить меня своими доводами. – Нельзя рассчитывать, чтобы всякий благоразумный хозяин рисковал всем своим имуществом из-за безумного предприятия. Вы же сами удивлялись вчера зажиточности Голландии.

– Это верно. Но если зажиточность заставляет народ вести себя подобным образом, то я предпочитаю держаться испанских воззрений, в силу которых торговля не пользуется у нас большим почетом и ни одному дворянину не позволяется заниматься этим презренным делом.

– Мой отец также занимается этим презренным делом, как вы изволили выразиться, – гордо возразила она.

– Да, сеньорита. Но он такой же благовоспитанный человек, как и всякий дворянин. В его жилах течет благородная испанская кровь, не забывайте – испанская, – точно так же, как и в вас.