Танцы в лабиринте - Болучевский Владимир - Страница 19

Проснувшись как-то в очередной раз у Леона в доме, он услышал голоса, оделся, вышел из комнаты и, заглянув на кухню, стал свидетелем следующей сцены:

— Уволю, — по своему обыкновению пугал Леон Катю, которая стояла напротив него и хлопала голубыми, старчески прозрачными глазами. — Что будешь делать, а? Ведь по дорогам пойдешь. С сумой.

А надобно сказать читателю, что у Кати была своя собственная маленькая квартирка и, уж Бог его знает каким образом, выслуженная у государства небольшая пенсия. То есть она была вполне жизнеспособной самостоятельной старушкой. И вся прелесть ситуации заключалась в том, что ни для кого это никаким секретом не было. И приходила-то она, никогда не имевшая ни семьи, ни детей, к своему «Лявону» готовить еду и прибираться исключительно по доброте душевной.

— Ведь побираться будешь, — продолжал Леон, — Христа ради у добрых людей просить. Дай денег, я тебе говорю!..

— Да Лявон! — всплескивала руками Катя. — Да я ж тебе творожку принесла, бульончик вон уже сварила. Ну нету у меня денег…

— Как это нету? А те, что отец тебе дал?

— Да это ж на продукты, чтоб я тя кормила. Я все и истратила.

— Воруешь небось?

— Да Господь с тобой… И неча те пить-то, вон какой стал… И отец расстраивается.

— Не твое дело. Забыла Ваську-матроса? А? Как я вас с ним тогда застукал, забыла? А я никому пока не рассказал.

— От вспомнил! От вспомнил! Это ж когда было… Уж в котором годе-то…

— Не важно. Дай денег. А то всем расскажу.

— От горе… — И Катя, покопавшись в стоящей на кухонном табурете своей кошелке, вынула из нее какую-то тряпицу, развязала узелок и выдала смятую трешку.

— Мало, — буркнул Леон.

— Ну вот ты точно, — отвернувшись от него, бормотала над кошелкой Катя, — ну точно как Ефим… был у нас в деревне такой. Ну вот ты точно, как он… такой же… — И она, как всегда обреченно, добавила еще какую-то денежку.

— Ну вот, а говоришь… — Леон чмокнул ее в щеку.

— Да иди ты, — отмахнулась от него Катя. — Лезешь с перегариш-шем…

Потом Гурский с Леоном вышли на улицу. Погода была замечательная. Прогуливаясь, они не спеша шли к винному магазину.

— Саша, а у вас ничего со вчерашнего дня не завалялось? — спросил Леон у Гурского. Тот пошарил по карманам:

— Нет. Вот, — он протянул на ладони монетки, — только медь какая-то.

— И у меня. — Леон пересчитывал на ходу деньги.

— Ну, что же делать. На пиво, по крайней мере, у Кати разжились, и слава Богу. Пошли в «Боченок», там бутылочное.

— Да… — Леон произвел в уме какие-то расчеты. — Скажите, Саша, а вам никогда побираться не доводилось?

— Да все… как-то не соберусь никак, — пожал плечами Гурский. — А что?

— Да, видите ли, у нас с вами на бутылку коньяку ровно двадцати копеек не хватает. Давайте попрошайничать?

— Вот еще… Во-первых, нам никто не подаст. А во-вторых, неловко как-то. И вообще, если у нас, оказывается, на коньяк всего-то чуть-чуть не хватает… ну давайте водки купим. Или вообще вина.

— Нег! Только не водки. С самого-то утра! А портвейн — это уж и на самом деле вообще… Давайте лучше побираться. Десять копеек с меня, и десять с вас. Так будет честно. А?

— Ну, — еще раз пожал плечами Адашев-Гурский. — Если вы настаиваете…

Он несколько растерянно огляделся вокруг. Был солнечный летний день, прохожие деловито шли мимо по каким-то своим неотложным делам. Приставать к ним с просьбой о материальном вспомоществовании было несколько… ну не с руки, что ли. Можно было, правда, встать возле телефона-автомата и стрелять двушки. Это было бы прилично. Но телефона нигде поблизости не наблюдалось. И вдруг Гурский увидел возле урны пустую бутылку из-под пива. Он поднял ее, зашел в магазин и сдал.

— Вот, — сказал он, протягивая Леону вырученные от реализации пустой стеклопосуды двенадцать копеек. — Теперь ваша очередь.

Теперь уже Леон окинул ищущим взглядом окружающую действительность. Вдруг он заметил одиноко сидящего на скамейке пожилого мужчину в шляпе и с тонкой белой тростью в руках.

— О! — сказал он и решительно направился к слепому.

Подойдя к нему, присел рядом, склонился к его уху и стал что-то негромко говорить. Тот полез в карман, вынул кошелек и вытряхнул на ладонь мелочь.

— Не так все и сложно, — сказал Леон, возвратившись к Гурскому. — Пошли за коньяком.

— Послушайте, Леон, — искренне заинтерсовался Александр. — А почему клянчить нужно непременно у калеки?

— Ну, Саша, это ведь очевидно. Чтобы никто не видел моего позора. Они купили выпивки и вышли из магазина.

— А где станем реанимироваться? — задумался Адашев-Гурский. — Вон там, я знаю, мороженица есть. Там чисто и светло.

— Нет, — категорически возразил Леон. — Все ваши аллюзии с Хемингуэем совершенно не уместны применительно к настоящему моменту. в такую-то погоду и в помещении? Жамэ, прошу покорно. Купировать абстинентный синдром мы станем на природе.

— На острова пешком далековато. А на такси денег нет.

— Так ведь…

— Я больше побираться не буду, — очень быстро сказал Адашев-Гурский. — Да и слепой ваш, вон, уже ушел куда-то, — кивнул он на пустую скамейку.

— Ну что ж, пошли на кладбище. Здесь Смоленка недалеко.

И они пошли пить коньяк на Смоленское кладбище.

Но это было давно.

Теперь же Леон каким-то непостижимым образом (ибо учился он в свое время на биофаке университета) сделался то ли сексологом, то ли сексопатологом в какой-то частной клинике, то ли даже кабинет у него был свой, этого Гурский толком и не знал. Важно то, что к нему, как к специалисту, досконально знающему существо проблемы (что было истинной правдой), потянулся состоятельный народ. Визит стоил недешево, и Леон благоденствовал.

17

— Саша, здравствуйте! В кои-то веки! — радушно улыбнулся Леон, открыв Адашеву-Гур-скому дверь. — Проходите, раздевайтесь, ложитесь. У меня тут гости как раз… живут.

— Гурский! Ебёна-матрёна!.. — широко раскинув для объятий руки, шел по коридору Анатолий. — Дружочек ты мой удивительный! Здравствуй, дорогой, — он обнял Александра, и тот не успел увернуться от влажного поцелуя, — здравствуй, мой любимый! Как сам-то? Не хвораешь? А я тут, знаешь… Да ты проходи сюда, на кухню, мы тут заколбасились немножко, ничего, а? Тюли-пули там, то-се… Короче, апрель в Париже. Играем Стриндберга. Танцы тут у нас. Ты как к этому делу?

— И давно они у вас гостят? — обернулся Адашев к Леону.

— Ну… я бы сказал, что это скорее похоже на оккупацию. Вот в собственный туалет, например, уже минут сорок попасть не могу. Кто у нас там?

— Зы-зы-зы… — протестующе вскинул руки Анатолий. — Только не я.

— Да? — подозрительно взглянул на него Леон.

— Ну вот же я, тут стою. Однозначно.

— Саша, вы трезвый? — с надеждой посмотрел Леон на Гурского.

— Я не пью.

— Колоссально! — округлил глаза Анатолий.

— На вас тогда вся надежда. Мы кого-то потеряли. Нас должно быть семь человек. Считайте по головам.

— Или девять… — задумчиво произнес Анатолий. — Это если Ваньку Чежина не считать. Он там, в спальне спит.

— Один? — заинтересовался Леон.

— Ну, уж это я не знаю. Мы же заглядывать не станем?

— А какой смысл тогда всех вас считать? — рассудил Адашев-Гурский.

— Тоже верно, — согласился Анатолий и задумчиво посмотрел на дверь туалета. — Слушай, Леон, а не могла она сама захлопнуться?

— А свет? Вон, под дверью, — Леон указал на широкую щель.

— Да мало ли. Давай выключим.

— Нет-нет. А вдруг там кто-то есть? Неудобно, — Леон задумался. — Вот что, Саша, вы человек физически сильный, давайте-ка мы ее с петель снимем, а?

— Так ведь ее для этого открыть сначала нужно, иначе она не снимется.

— Ну, это… Там защелка-то чисто символическая.

— А зачем тогда с петель снимать?

— А на всякий случай. Чтоб другим неповадно было.

— Разумно, — согласился Анатолий.

— Давайте-давайте, — Леон присел на корточки и решительно просунул пальцы в щель под дверью. — Она легко снимается, я уже сколько раз это делал.