Танцы в лабиринте - Болучевский Владимир - Страница 17

— Это ж здорово, — прикурил Петр сигарету.

— Ага… хуёв-дров. Приходит он ко мне дня через два с бутылкой. Я пред ним ну просто шелками расстилаюсь, лепестками роз его осыпаю, а он сидит, коньяком насасывается, как клоп, и хмурый такой, чернее тучи. «Только вот тебя, — говорит, — и люблю. А остальных всех ненавижу».

— А что ж вы их так, — говорю, — Степан Иваныч?

— Да ну их всех на хер, — отвечает. — Надоели. Уволился я сегодня. На пенсию ушел.

— Ух!.. — поперхнулся дымом Петр.

— Ага… Вам смешно. А он, оказывается, живет здесь через квартал. И теперь, с того самого раза, приходит день через день. Дома жена пить не дает. Заснул вчера у нас тут в уборной прямо на горшке, вы представляете? Еле достучались. Я на коньяк этот смотреть уже не могу. Я вообще последнее время стараюсь не пить, а тут… И ведь на хуй не пошлешь, неловко как-то… А? Что делать-то?

— Ну… — развел руки Петр. — Тут уж…

— Вот и я говорю, — вздохнул Сан Саныч. — Жизнь прожить — не поле перейти.

— Это верно, — согласился Петр.

— Ну а… каким ветром? В наши-то палестины? И что это у вас на лице? У меня йод есть.

— А что, заметно? — Петр тронул рукой щеку.

— Царапина какая-то. Но опухает.

— Вот ведь… А я и забыл. Ладно, дома намажу, спасибо.

— Дело ваше, было бы предложено. Так какими судьбами?

— Да нет, — Волков стряхнул пепел в пепельницу, — мимо просто проезжал, дай, думаю, загляну. Н-но… вот что… раз уж свиделись, — Петр достал бумажник и вынул из него фотографию, которую прихватил из Славиной квартиры. — Сан Саныч, вы никого тут не знаете случайно?

Сан Саныч надел очки, взял в руки небольшой цветной снимок и внимательно в него всмотрелся.

— Нет, — протянул он фотографию Петру. — Но девки хорошенькие. Я бы вот этой вот запердолил, черненькой. А что?

— Меня, вообще-то, парень вот этот интересует, — Волков указал на Славу.

— Ну-ка, ну-ка, — Сан Саныч опять всмотрелся в снимок. — Ну что ж… на вкус и цвет, так сказать…

— Грохнули его намедни. А он вроде как с торговлей был завязан. Ну, и мне интересно, мало ли кто чего знает?

— Так вы же, Петр, по слухам, из органов ушли?

— Да ушел я, ушел. Тут другое.

— Личное?

— Не совсем, но… личная, можно сказать, заинтересованность есть.

— А что значит «с торговлей был завязан»?

— Да я и сам толком не знаю. Просто, похоже, что поставщиком он был, мелким.

— А что возил?

— Черт его знает. Может, вообще, продукты.

— Ну уж тут…

— Да это понятно.

— Всегда рад помочь. А как звали… усопшего?

— Слава. Я даже фамилии его, если честно, не знаю.

— Нет, — Сан Саныч еще раз всмотрелся в фотоснимок. — Нет, не встречал. Точно. Вы уж извините.

— Да ладно… И на том спасибо.

— Ну что? — Сан Саныч приподнял недопитую бутылку коньяку. — Будете?

— А вы?

— Не-ет, — дрогнувшим голосом сказал Сан Саныч. — Мне еще деньги считать.

— Ну, а у меня, — Петр взглянул на часы и поднялся со стула, — четырнадцать минут до старта. У нас ведь, у космонавтов…

— Ну что ж, — Сан Саныч поставил бутылку на стол и протянул Волкову руку. — Успеха на орбите.

— Всего доброго, ~ Петр пожал руку и вышел из кабинета.

«Ладно, — решил он, сев в машину, чуть сдав назад и выруливая на улицу Ленина. — Хватит на сегодня, пожалуй. К Димке я завтра заеду. А там, глядишь, и другое что стрельнет…»

14

— Ну вот, она мне и говорит: «Вы знаете, Ванечка ваш очень болен». Я, естес-свенно…

— Минуточку, Толя, — Леон вошел на кухню и присел рядом с Лизой, которая, порозовев лицом после горячего душа и выпитого коньяку, запахнувшись в махровый халат, сидела за кухонным столом, уплетала салат и, блестя глазами, слушала историю. — Я прослушал, она что и замужем никогда не была?

— Да ма-ало того, — Анатолий округлил глаза, — она и хера-то живого отродясь в глаза не видела. А тут ей ребенка на целые сутки оставили… Мы возвращаемся, а она и говорит: «Ванечка очень серьезно болен». Ты представляешь? Ребенку года полтора, все вроде нормально, и вдруг эта старая… — пардон, Лиза, — сука заявляет и так, знаешь, безапелляционно, она же вроде как бабушка ему, ну, то есть он ей внучатый племянник или уж хрен знает кто, не суть, короче, она — Гога и Магога, а я, выходит дело, — плевки на ступенях. И вот она и заявляет: «Боюсь, что ребенка необходимо оперировать». Я просто на жопу сел. «Где?! — говорю. — Как? Что? Когда?» — «А вот, — она говорит и трусики с него снимает. — Видите?» Я смотрю и ничего понять не могу. А она — эх вы, дескать, родители… «Да вот же, — и на мошонку его показывает. — У ребенка моча не до конца отходит. Вот здесь скапливается. Вон как уже опухло, неужели вы не видите?»

Леон захохотал, Лиза прыснула, Рим свалился с табурета.

— Она же… она же, — продолжал, давясь от смеха, Анатолий, — она же знала теоретически, что мужчина от женщины отличается наличием пениса и про яйца что-то там слыхала, но видеть-то живьем никогда не видела. У них же, у краснопузых, это же было табу. А? Секса у них как бы совсем не было, а народ на великие стройки им подавай. А? Массы им, понимаешь, подавай. Но ебаться ни-ни. Она же в своем райкоме так всю жизнь целкой и просидела, рассылая директивы в регионы. А? До самой пенсии.

— Ой, Толя… — Леон смахнул слезу. — Что ж вы, право… Ее же пожалеть надо. Она же больной человек.

— Она больная? Это она-то больная?! Да она железная! Она до сих пор жива. Она еще всех нас переживет и похоронит, вот увидишь. Она же не человек. Она… идея воплощенная. А идеи бессмертны.

— Это спорно, — Рим водрузился обратно на табурет. — Идеи тоже умирают.

— Только не эта.

— Нет… такое уже было, но…— Рим потянулся к рюмке. — Вот у Гумилева, в теории этногенеза…

— А вы знаете. Толя, что Рим — один из любимых учеников Льва Николаича Гумилева?

— Иди ты!

— Ну да. Он же у нас историк.

— Это ж надо…

— Ей-богу.

— Колоссально…

— Ну вот, — попытался продолжить Рим.

— Послушайте, Рим, — Леон чуть добавил коньяку в Лизину рюмку, и она уже не протестовала, — а ведь вы нам так и не объяснили, почему не улетели в Душанбе.

— Да нет, я же говорил, — Рим выпил и взял кусочек помидора, — у меня тут вдруг родственники объявились. Два. Сразу. Один из Душанбе, а другой из Франции. Он там живет. Во Франции. Но он — старовер.

— Иди ты! — удивился Анатолий. — Колоссально…

— Ну да. Оказывается, там тоже староверы живут. Эмигранты. А этот, который из Душанбе, он мусульманин правоверный. По-моему, даже в каком-то духовном звании. Ну… они познакомились, выяснили, что — родня. И так сошлись, ну просто…

— В рукопашную? — прикурил сигарету Анатолий.

— Да нет. Как раз наоборот. Я же не пил ни глоточка уже года полтора. А тут с ними…

— Минуточку, — перебил его Леон. — Мусульманам же Коран пить запрещает.

— Да, — кивнул Рим. — В Коране написано: «Первая капля алкоголя губит правоверного». Так он ее и не пьет. Палец в рюмку опускает, вынимает, каплю эту самую стряхивает, а уж остальное…

— А старовер?

— Ну… он потом покается, отмолит. И вот я и должен был проводить самолет в Душанбе. Но меня, видимо, у вас тут забыли. Я, видимо… устал, они же меня неделю почти за собой таскали, а я им город показывал. Правда, не помню что. Только проституток и помню. Но проституток я отверг. Это помню.

— А что так? — поинтересовался Леон.

— Ну… мне не нравится.

— Нет, вы не стесняйтесь, мне на самом деле интересно.

— Да ну вас.

— Рим…

— Ну… они, как правило, не кончают. Только притворяются, а это же сразу заметно.

— А вам это важно?

— А как же? Если я ложусь с женщиной в постель, значит, я на ней женюсь. Я могу с ней разойтись наутро, могу и через час, но пока мы в постели, мы — муж и жена. А она меня не хочет… Это как так?

— Но это же за деньги. Другое дело.

— Никакое это не другое дело. У степных народов, например, невесту тоже выкупают, калым называется. Тоже, получается, — за деньги. Какая разница, кому платят — родителям, родственникам, сутенеру? И невеста, иной раз, тоже жениха только на свадьбе впервые и видит. Ну и что? Она теперь жена, и все. Должна осознавать и… ощущать себя соответственно.