Шерше ля фам - Болучевский Владимир - Страница 6

Я стою, глазами, как дурак, хлопаю и, натурально, понять ничего не могу.

— Что это ты там ему такое объяснишь? — говорю.

— Что? — спрашивает. — А вот это вот самое. Эти вот твои геройские художества. — Встает, берет со стола кассету, вставляет в видик и включает. Я смотрю, а та-а-ам… — Волков прикрыл глаза.

— Что?

— Вижу я там, как сижу у этой куклы в доме, коньяк пью, а потом хватаю ее и на койку заваливаю. А она вроде как отбивается. А? Вот такое вот кино… без звукового, правда, сопровождения.

— Занятно.

— Дальше еще веселее. Оказывается, это жена Заславского приволокла утром кассету и заявила, что я ее изнасиловать пытался. Не сестру — заметь! — а именно ее, представляешь?

— А зачем, не объяснила?

— Что «зачем»?

— Зачем ее насиловать-то? — удивленно вскинул брови Адашев-Гурский. — Не царское это дело. Тайский массаж, фелацио… ну, пылкая влюбленность, на самый крайний случай, а-акрашенная, так сказать, плотским вожделением предмета, это еще туда-сюда. А так… — Он пожал плечами. — Чушь это все. Нет в ее обвинении правдоподобия. Так можно заявить, что ты у нее кастрюлю холодных макарон на кухне съел. Тайком.

— Это мы с тобой так рассуждаем.

— Нормально рассуждаем. — Гурский выпил рюмку водки и потянулся к закуске. — А как еще можно рассуждать?

— А она рассуждает по-другому. Она же до замужества вместе с сестрой-двойняшкой в парном стриптизе выступала, в ночном клубе. И все вокруг слюни пускали, за бабки. В ее представлении все мужики — козлы, и им от нее только одного и надо. Причем немедленно, как только они ее увидят. Понимаешь? Она всю свою жизнь крутилась среди… короче, это же совсем другая порода людей. Они ж, как зверьки, что ли… у них все иначе. И они считают, что вот это-то как раз и есть нормально. Что у всех остальных такой же взгляд на вещи.

— А муж?

— А что муж? Он ее, между прочим, именно в этом клубе впервые и увидел. И тут же запал. Душой и телом.

— Ну хорошо, и зачем ей это нужно?

— Замуж за него?

— Да нет, это понятно. Зачем ей на тебя-то поклеп возводить?

— Ну-у… муж ласты склеил, фирма ей осталась, как наследнице всего его имущества, так?

— Допустим.

— Заславский хотел с нами договор заключить, чтобы от бандитской крыши уйти и жить спокойно, нормально работать. Он помер, но мы-то остались? И бумаги кой-какие, которые он с нами подписал, тоже остались. И вот приходит она к нам с этой кассетой и говорит: «А идите-ка вы, ребята, с этой вот такой вот вашей охраной… лесом. И жуйте вы, все вместе, шишки». Имеет право?

— Вполне.

— Ну вот. Так она и сделала.

— А если просто прийти и спокойно от услуг ваших отказаться? Безо всякого цирка?

— Можно. Только тогда вопрос возникает: «Почему?» При сегодняшнем раскладе если не под нас, значит, под Чику фирме ложиться придется. Муж-то ее не просто так к нам пришел. Он же нам все выложил.

— Да. Не нужны, выходит, ей ваши вопросы.

— Ну да. Пришла, кассету сунула и дверью хлопнула. И все.

— Выходит, лично ей бандиты милее.

— Наверно. Черт ее знает.

— Ну ладно, допустим. А этот-то, Борман твой, он что, совсем придурок? Он ей поверил?

— Видишь ли… поверил не поверил, не в том дело.

— А в чем?

— Ну… во-первых, в клиентуре Бюро наше, в общем-то, нужды не испытывает. Работы хватает. Одним больше, одним меньше — не существенно. Кто нам этот Заславский, сват-брат? Чего за его жену переживать, если она под бандитов лечь хочет? Вольному воля. А во-вторых, я же тебе говорил, что… ну нету у нас с Борманом взаимопонимания и обоюдной любви. А тут у него вдруг такой повод меня сха-вать подвернулся. И Деда рядом нет. Ну? Это ж такой подарок судьбы! Ведь если по строгой логике вещей рассуждать, отнеси она эту кассету в менты, да накатай заяву… это же тогда не только мне, это же всей нашей конторе во главе с Дедом такую кучу дерьма разгребать, могут и вообще прикрыть вашу лавчонку.

— Эт-та вряд ли. Дед, он все ж таки…

— Что?

— Видишь ли… тех, кто его контору прикрыть имеет право, ну-у… чисто-юридически… понимаешь…

— Что?

— Короче, в случае чего, стоит ему только пальцем шевельнуть и… в общем, он их сам прикроет в один момент. Всех вместе и каждого по отдельности. Да так прикроет, что… после этого случайные знакомые их соседей лет десять по ночам от кошмаров вскрикивать будут.

— Иди ты?

— Вот так.

— А он из каких будет? С Лаврентием Палычем, случайно, дружбу не водил?

— Нет, Саша, не водил. А вот его учителя расстрелять Лаврентий хотел. Это было.

— И что?

— Не получилось.

— Как это? Чтобы Берия кого-то расстрелять хотел, и у него не получилось? Так не бывает. Не могло так быть.

— Было, — кивнул Волков.

— Что ж за учитель такой у твоего Деда был? И чему это он его, спрашивается, учил?

— Да, собственно, профессии и учил. И звали его Илья Григорич. По фамилии — Старинов. Он вообще-то жив еще. К нему за наукой до сих пор такие люди с поклоном ходят, что… только он не всех принимает.

— А Деда твоего принимает? . — А Деда принимает.

— Вот ведь, надо же. А чего же он в Москве-то не живет?

— Кто?

— Дед.

— А зачем?

— Ну как… командовал бы там… ну я не знаю… чисто ка-анкретно ходом курантов, например, что на Спасской башне тикают. Представляешь? Сколько скажет — столько и прокукарекают. Все бы в его руках было — кому когда чего начинать, а кому вроде бы и это… типа, что, мол… пора бы уже и заканчивать. Время, дескать, твое вышло. Па-а-ашел спать, пока в рыло не схлопотал! А?

— Так, видишь ли, Саша… понял я, конечно, твою ловкую иносказательную аллегорию, но ведь вовсе не обязательно для этого в Москве жить. Даже и наоборот.

— Наоборот?

— Ну конечно. В том-то и дело. Куранты курантами, но ведь еще и другие механизмы имеются. Дистанционного, тэс-скать, управления. И вообще, он питерский, как ты да я. Ты бы в другом городе жить смог бы? Чтобы с тоски не сдохнуть?

— Старинов… кто такой, почему не знаю?

— Ну и о чем с тобой тогда разговаривать? И кто ты после этого?

— А кто я после этого?

— Мудак ты, ваш бродь, после этого.

— Н-ну… на тако-ое ва-аше заявле-е-ние, — склонившись над столом нараспев произнес Адашев-Гурский, — я бы должен, был, навер-рное, ответить р-разве что левор-рвер-рной пу-у-улей!

— Короче, пойди она с этой самой кассетой в менты и накатай на меня заяву, отмываться Деду все равно придется. Вот Борманюга все это прикинул и заявил:

«Давай-ка, сдавай волыну, тачку и удостоверение. И дуй отсюда крупными скачками. Чтоб духу твоего здесь больше не было!»

— А ты?

— А что я? Мне что, оправдываться перед ним прикажешь? — вскинул глаза Волков. — Ну, ключи от машины я на стол бросил, а уж ксиву и ствол… это уж извиняй! Вот он у меня, — Петр приподнял левую руку и похлопал себя под мышкой, — я его только Деду верну.

— Значит, оправдаться все-таки надеешься.

— Да не буду я оправдываться. Подстава, она подстава и есть. И если одного моего простого честного слова для разрешения всей этой непонятки недостаточно, то… уж тогда извиняйте, господа товарищи, вам дальше жить. Но без меня. В общем, если будет у Деда желание вникнуть в суть вопроса — хорошо, а не будет… н-н-ну и не будет. Не в последний же раз на свете-то живем. Ну на самом-то деле. А? Сань, ну разве не логично? О, а во-о-от и Андрей Иваныч! С облегчением организма я вас поздравляю.

— Благодарствуйте, — Андрей отодвинул стул и, чуть покачнувшись, уселся к столу. — А я тут, господа, анекдотец прелюбопытнейший выслушал. Про то, как едут, дескать, в железнодорожном купе два человека, причем один из них грузин, а второй… — Он налил себе в рюмку водки, выпил и задумался.

— Ну? — спросил Адашев-Гурский.

— Что?

— А второй?

— А-а… ну, второй, наверное, тоже грузин, я, честно говоря, не знаю. И вот, короче говоря, один из них вдруг взял да и пукнул! Да еще и так громко…