Алхимик - Бойд Донна - Страница 40

Я секунду молча смотрел на него, потом пожал плечами.

– Остроумно, – согласился я. – Я бы не додумался.

У него был довольный вид.

– Давай, Хэн, присаживайся. – Широко взмахнув рукой, он пригласил меня сесть на одну из низких кушеток, установленных посредине комнаты. – Выпей со мной, поговори или просто побудь рядом, чтобы я привык к твоему присутствию. Я так долго ждал этого дня.

Немного помедлив, я наклонил голову в знак согласия. Он подошел к столику, на котором стоял поднос с графинами вина и хрустальными бокалами, а я вложил отравленный стилет обратно в ножны.

– Знаешь, меня разыскать нетрудно. В прошлом поколении я путешествовал по Европе, и теперь мое имя известно повсюду. Спроси любого знатного человека во Флоренции, в Париже или в Риме, и тебе скажут, где я нахожусь. А здесь, в Венеции, дожи кое-что мне задолжали. Если решишь меня увидеть, лишь дай о себе знать.

– Так и ты мог бы заглянуть ко мне, когда я двести лет тому назад жил в Париже под именем Фламеля.– Он покачал головой, стоя ко мне спиной и наливая вино из графина в форме лебедя. – Ах, Хэн, у нас с тобой сложная жизнь. Я-то действительно однажды нашел тебя. – И, повернувшись ко мне, добавил: – В Риме.

Я быстро взглянул на него.

– Почему ты не…

Он протянул мне бокал.

– Разве не помнишь? Ты служил центурионом в армии Цезаря, а я был еретиком, которого тебе полагалось уничтожить.

Я в нетерпении махнул рукой.

– Как будто такая вещь имела бы для нас какие-то последствия.

Акан твердо посмотрел на меня.

– Хэн, ты можешь прочитать мои мысли?

– Я бы не осмелился.

Это было ложью, и, распознав это, он улыбнулся. Он заблокировал от меня свои мысли, как и я – свои.

Он указал мне на высокий раскрашенный стул с плюшевыми подушками, и, когда я уселся, он сел на соседний.

– Между прочим, я знаю про твой нож, – сказал он, отхлебывая вина. – Ты правильно сделал, что захватил его, хотя, думаю, яда многовато.

– Я решил, что лучше перестраховаться.

Он улыбнулся, но улыбка показалась мне какой-то блеклой, как и голос.

– Так много лет прошло.

Тишина. Гудение горна. Я отхлебнул вина. Он уставился на свой бокал.

– Я тебя предал, – вдруг сказал он.

– Да, – согласился я.

Я держался твердо и спокойно и смотрел, не отрывая от него глаз.

На его лице, которое теперь стало изнуренным, как подточенная морем когда-то крепкая скала, отразились столетия мук.

– Понимаешь, я сделал это ради нее. Ради ее любви. Когда мы соединялись, мы трое, это было великолепно; испытанный нами экстаз превосходил все, что я мог вообразить, но какая-то часть моего существа стремилась обладать ею в одиночку, стремилась соединиться с ней, как это происходит между мужчиной и женщиной. Стать самым важным в ее жизни, оказаться единственным партнером, возлюбленным и любовником. – Он опустил взгляд на свой бокал, словно вдруг вспомнив о его существовании, и отпил глоток. – Она станет супругой фараона. Так что я должен был занять место фараона.

Прошло мгновение, прежде чем я нашелся что ответить. Он говорил о том времени, когда не существовало города, в котором мы в тот момент находились, он говорил о вчерашнем дне. Он говорил о страстях, которые я давно пережил, но его воспоминания воскресили их на краткий жгучий миг, отозвавшийся во мне острой болью.

Я сказал:

– Ты захотел, поэтому взял.

– Да.

Он не смотрел на меня.

– А стоила ли игра свеч, Акан?

Опять вялая, печальная улыбка.

– Сказать тебе, в чем заключается ирония, Хэн? Тогда, может, ты станешь не так сильно меня ненавидеть. Я хотел стать мужем Нефар, делить с ней ложе, подарить ей детей и – о да – создать между нами энергию сексуальной магии. Но чтобы добиться этого, мне пришлось пожертвовать своим совершенным молодым телом. А фараон, чью форму я принял… – он поднял бокал в мою сторону, словно в знак приветствия, а губы его искривились в усмешке, – оказался импотентом.

Отхлебнув вина, я сидел и молчал, пытаясь следующие несколько мгновений ни о чем не думать. Разве мог я порицать его за те чувства, которые бушевали и во мне много лет тому назад? Разве радовала меня его потеря, если она была и моей, или мне следовало поздравить себя с тем, что я избежал муки, которую он познал, пребывая в уродливом бесплодном теле фараона, так и не познавшего свою прекрасную невесту?

Я неуверенно искал в своей душе ростки радости, которую должен был бы ощущать. Меня предали, и совершивший это злодеяние лишился награды. Мне, пожалуй, хотелось бы испытать удовлетворение. Я искал в себе гнев, пробужденный его исповедью. Разбитая жизнь, разрушенная магия, смерть отца, который мог бы раскрыть нам все тайны Вселенной. Нефар, лежащая мертвой на земле. Моя прекрасная Нефар.

Я хотел вновь познать гнев и ярость. Мне хотелось почувствовать на губах острый, сладкий вкус мести. Но страсть, как я узнал столетия назад, эфемерная вещь, не выдерживающая испытание временем. Я не мог сердиться на Акана, не мог радоваться его несчастью. Я чувствовал лишь тихую неизбывную печаль обо всем, что мы потеряли, и ноющую пустоту в сердце – там, где жила когда-то любовь к Нефар.

Наконец я тихо произнес:

– Если бы можно было заново прожить эти жизни, я бы большую часть времени проводил танцуя на крышах, а меньшую – посвящал грандиозным замыслам, с самого начала обреченным на провал.

Глаза Акана подернулись дымкой, и мысли его стали мне недоступны. Если у нас и осталось что-то общее после этих долгих и нелегких лет, нас разделявших, то лишь застывшая во времени боль памяти. Теперь мы едва понимали друг друга.

Акан поднялся, пересек комнату и остановился около стены с росписями, словно ища вдохновения в изображенных там сценках. Когда он заговорил, я четко почувствовал, что он намеревался сказать мне нечто иное:

– И тогда ты пересек море и попал в дикую страну?

Я сказал, что да и что почти столетие прожил там с туземцами. Мы долго беседовали о могучих реках и высоких лесах, о странных существах, живущих на уединенных островах, о верованиях и предрассудках туземных племен, которые там попадались. Я приходил во все большее возбуждение, когда мы говорили об исцеляющей желчи, камнях-проводниках, об открытиях, сделанных нами во время путешествий, о магии, сотворенной из нашего знания, об играх, в которые мы играли, о богах, которыми мы стали. Все, что, как я полагал, было известно мне одному, он тоже знал. Все, что, как мне казалось, видел я один, попадалось и ему на глаза. Секреты, которые я хранил, ибо не родился еще на свете человек, который бы их понял, не являлись для него секретами. Где побывал я, туда шел и он, и я, не сознавая этого, шагал по его следам на протяжении столетий. Ах, какое же это оказалось невыразимое утешение. Какая тихая радость.

Когда голоса наши охрипли от разговоров и на нас снизошла приятная усталость вновь пережитых двух тысячелетий, мы замолчали, довольные обществом друг друга.

Потом он спросил:

– Ты встречал когда-нибудь других… похожих на нас?

Помедлив с ответом, я в раздумье покачал головой.

– Ходили слухи, и я надеялся… но нет. Ни разу не встречал.

Он посмотрел на догорающее пламя масляной лампы. Голос его походил на вздох.

– И я тоже.

Он вдруг спросил:

– У тебя есть дети?

Я ответил, что нет.

Он улыбнулся.

– Возможно, бесплодие – это цена, которую мы платим за бессмертие.

– Или только наш отец получил право оставить потомство, – предположил я. – То, что нас трое в одном поколении и мы – дети одного мужчины, вещь необычная. Наверное, та магия, которой он воспользовался, чтобы нас зачать – какая бы она ни была, – собрала свою дань и лишила нас репродуктивной способности.

– Равновесие, – тихо сказал Акан, а потом добавил: – Помнишь тот день, когда мы вместе летали? Чудо, когда проходишь превращение и паришь высоко над землей, став птицей! Как тогда перед нами открылся весь мир, и мы вдруг поняли, что нет ничего невозможного, что во всем свете нет пределов тому, что мы способны совершить!