Момент истины (В августе сорок четвёртого) - Богомолов Владимир Осипович - Страница 69

С этим костюмом вообще было немало хлопот. Отрезы он получил ещё в полку до ранения, потом обменял их с придачей на лучшие – довоенной выработки сукно – у старика интенданта, который польстился на его трофейный «вальтер» в генеральской кобуре и пристал как с ножом к горлу. Потом недоставало бортовки для кителя и достойных золотых пуговиц, не было и хорошего надёжного мастера. И лишь неделю назад всё наконец устроилось.

Сегодня рано утром по дороге в комендатуру он заскочил к портному ещё раз напомнить, что к вечеру – кровь из носа! – костюм должен быть готов. К его удивлению и радости, пошитый китель, сверкая пуговицами и погонами, уже красовался на манекене, а брюки отглаживались тяжёлым утюгом.

Этого лохматого старикашку с его невероятным местечковым акцентом и вечной каплей на кончике носа, угодливо-старательного, как и все ремесленники здесь, в Западной Белоруссии, знакомые офицеры рекомендовали как хорошего мастера. Сшитый им костюм превзошёл, однако, все ожидания. И брюки и китель сидели на капитане без единой складки или морщинки, как вточенные, на удивление эффектно облегая его отличную фигуру. Это было произведение настоящего искусства, работа, вполне достойная не провинциального портного, а столичного, генеральского, если даже не маршальского.

Единственно, что оставалось – проколоть и заштуковать дырочки для орденов, о чём он и сказал.

– Пять минут! – с готовностью воскликнул старик.

Но сделать это следовало аккуратно, с предварительной прикидкой и разметкой на груди кителя. И капитан попросил старика через час прийти в комендатуру, где в сейфе он хранил свои награды: как и оружие, держать их на частной квартире не рекомендовалось.

К боевым орденам и медалям у капитана было самое пиететное отношение. Он считал, что надевать их надо только по большим праздникам, три-четыре раза в год, чтобы не принижать, не опрощать повседневной ноской. Для будней же были учреждены орденские планки, до фронта они, правда, ещё не добрались, но в Москве их доставали, и капитан в письмах домой настойчиво просил раздобыть.

Навестивший его незадолго перед тем отец – начальник политотдела гвардейского танкового корпуса на соседнем фронте – привёз ему в подарок отменные хромовые сапоги и форменную офицерскую фуражку, так что экипирован он теперь был на славу.

Чтобы «обжить» китель и брюки и чувствовать себя в них к вечеру привычно и непринуждённо, капитан не стал их снимать, а старое обмундирование завернул в газеты и занёс к себе на квартиру. Из-за этого он опоздал на какие-то минуты и, когда появился в кабинете коменданта, где уже были собраны офицеры, получил замечание от майора, а далее всё пошло совсем наперекосяк.

Выяснилось, что особистами – так он про себя называл контрразведчиков – проводится какое-то ответственное мероприятие, или «операция», и офицеры комендатуры до специального распоряжения поступают в полное подчинение контрразведки. По окончании совещания всем надлежало ехать к месту сбора – на аэродром.

Второй день происходило нечто необычное. Ещё вчера утром в комендатуру приехал гарнизонный особист и строго конфиденциально сообщил офицерам, что разыскивается группа неизвестных, представляющих особую опасность, и, вынув листок бумаги, описал ориентировочно внешность двоих, вернее фигуры, рост и возраст, сказал, что один из них предположительно говорит с украинским акцентом.

Майор, хронический язвенник, отиравшийся в комендатурах четвёртый год, всё знавший и понимавший, заметил отсутствие особых индивидуальных примет и приблизительность описаний внешности. И особист сказал, что, к сожалению, «пока не удалось дыбыть» точные словесные портреты, и это, безусловно, усложняет розыск.

Затем, ещё раз предупредив о неразглашении, он ознакомил офицеров с последней очередной, совершенно секретной мерой по защите воинских документов от подделок немцами – показал им точку вместо запятой посреди фразы в одной из граф командировочного предписания.

Бланки с этой специальной типографской опечаткой были задействованы вечером 31 июля, следовательно, все военнослужащие с документами, выданными в августе и не имеющими этого условного знака, подлежали немедленному задержанию.

Показанное им для наглядности предписание офицеры рассматривали молча; каждый из них за дежурство проверял и регистрировал десятки и сотни таких документов, но никто не обратил внимания на эту точку.

Во время беседы особист дважды сказал о личной ответственности присутствовавших и о необходимости предельно усилить бдительность.

Следствием его визита, инструктажа и призывов к бдительности стало то, что только до полуночи в городе было задержано восемь человек, имевших некоторое сходство с описанными им лицами; всех их после проверки, проводившейся самим особистом, – он прочно занял один из кабинетов – пришлось отпустить.

Об этом сегодня на совещании майор сказал как о недоработках в деятельности вверенной ему комендатуры. Потребовав в заключение от подчинённых самой высокой бдительности, он поднялся и сообщил:

– Через десять минут выезжаем. Всем иметь при себе личное оружие и удостоверение на право проверки документов. Машина во дворе.

Капитан спросил, когда, хотя бы предположительно, закончится «операция» и как скоро они освободятся, но майор этого не знал.

Вместе с другими помощник коменданта вышел из кабинета. Офицеры хвалили костюм, щупали материал и со смехом интересовались: куда это он с утра так вырядился?.. уж не на «операцию» ли?.. Он отвечал рассеянно, думая о своём, – даже слушая майора, он усиленно соображал, как теперь лучше всё устроить.

Старик портной с обтёрханным портфельчиком в руке, держа засаленную шляпу и растерянно озираясь, уже ждал в дежурной комнате. Пригласив его в свой кабинет, капитан торопливо открыл сейф и, вынув сложенный втрое кусок сукна, развернул его на столе.

– О-о! – увидев ордена и медали, воскликнул старик и утёр каплю с кончика носа.

А капитан уже звонил в госпиталь, чтобы поздравить новорождённую и предупредить её о возникших у него обстоятельствах.

Девушка была занята в операционной, к телефону подошла её подруга – одна из приглашённых на вечер, – и капитан сказал ей, что должен срочно отлучиться по делам службы, но сделает всё, чтобы вернуться вовремя, и просил передать виновнице торжества его предварительные поздравления.

Старик между тем достал из портфельчика плоскую коробочку, открыл её и, вдев нитку в иголку, в полной готовности ожидал.

– К сожалению, сейчас не получится, – положив трубку, сказал капитан. – Я должен немедленно уехать. Срочное дело, – пояснил он, так как портной смотрел на него, не понимая. – Я зайду к вам в семь часов вечера. Вы будете дома в семь часов?.. Отлично!.. И ещё у меня к вам большая просьба… Возможно, у меня будет туго со временем. А сегодня день рождения… одной девушки. Я договорился насчёт букета… понимаете, цветы. Это рядом с вами. Вы не могли бы часов в пять сходить за ними и принести к себе?.. Я вас отблагодарю!

Как только старик ответил согласием, капитан вынул сероватую сторублёвку и положил на портфельчик. Старик взял бумажку, прежде чем спрятать во внутренний карман пиджачка, оглядел и с улыбкой заметил: капитан такой красивый, женщины, наверно, и так умирают – зачем же тратиться на цветы?

За окном энергично сигналила машина. Помощник коменданта писал адрес на клочке бумаги, а старик, припомнив, невесело сказал, что он тоже однажды покупал цветы.

– Только один раз? – удивился капитан.

– Так, – подтвердил старик.

Он пояснил, что было это сорок лет тому назад, в девятьсот четвёртом году, цветы он покупал своей будущей жене и, вздохнув, сообщил, что её убили немцы здесь, в Лиде, и детей его убили, и внука тоже… Зачем он уцелел?

Капитану стало жалко этого старого обездоленного человека, только раз в своей жизни покупавшего цветы, – сам он перед войной тратил на букетики и букеты для будущей актрисы значительную часть стипендии. И, вспомнив своё обещание, он поспешно достал из нижнего отделения сейфа консервы и сахар.