Поморы - Богданов Евгений Федорович - Страница 23

— Дорогая Ольга! Вот и пришло времечко нам расставаться. Уходит утром наш эскадрон снова в поход…

— Жест! Жест нужен! — подсказала Густя.

Федька поднял руку, широко развел ею в воздухе и высоко вскинул подбородок.

— Вот так, — одобрила Густя.

— …И помни, Оленька, что, если придется, умирать я буду с твоим именем на устах!

Тут зазвенел высокий Сонькин голос:

— Ах, милый Николай! Любовь наша отведет от тебя злую пулю. Я буду ждать тебя…

— Теперь целуйтесь, — шепнула Густя. — То есть сделайте вид, что целуетесь.

Сонька подошла к Федьке, стала на цыпочки и с трудом дотянулась до подбородка Кукшина.

Родион, пряча улыбку, следил за репетицией. Дождавшись, когда она закончилась и когда Густя прошла в библиотеку, положил перед ней на барьер зачитанный томик Тружеников моря.

— Принес я тебе Виктора Гюго. Нет ли еще чего-нибудь интересного?

— Выбирай сам, — Густя откинула дощечку, открыв в барьере проход.

Родион молча стал хозяйничать на полках. Часть книг закупил в Мезени сельсовет, остальное комсомольцы собирали по избам. У жителей нашлось немного: комплекты старых журналов, настольный календарь, стихи Лермонтова, Пушкина, Некрасова, Кольцова.

Перебирая книги, Родион то и дело поглядывал на Густю. Она раскладывала по ящикам какие-то картонки, бумажки. Подкравшись к ней на цыпочках, Родион обнял ее сзади, поцеловал в теплую тугую щеку.

— Сумасшедший! — с мягким упреком сказала Густя. — Разве можно так-то? Я на работе. И тут культурное учреждение…

— Так ведь я тоже культурно, — ответил Родион. — Вот я выбрал: Ташкент — город хлебный. Про хлеб, значит…

— Нет, про голод, — возразила Густя.

— Как же: хлебный город — и голод?

— Прочти, узнаешь.

Он смотрел, как Густя старательно пишет, часто макая перо в чернильницу, и ему вспоминался тот вечер на берегу, когда она стояла возле ряхинской шхуны — маленькая, худенькая, стянув концы платка на груди, и глядела на него испытующе, подзадоривая: Ну, полезай на клотик!

А теперь ее руки стали округлыми, ямочки на щеках углубились, плечи налились здоровьем. Светлые волосы, заплетенные в косу, слегка вились у висков крупными кольцами.

Фекла удивилась несказанно, когда однажды в воскресенье к ней явился Обросим-Бросим. Принаряженный — в расписных новых валенках, в бараньей бекеше, крытой дорогим старинным сукном, правда, кое-где тронутым молью, в шапке из оленьего меха с длинными ушами, какие носили в тундре пастухи оленьих стад.

— Здравствуй-ко, Феклуша! Каково живешь-то? — спросил он от порога.

Фекла вышивала в пяльцах конец утиральника.

— Спасибо. Вашими молитвами живу, — суховато ответила она на приветствие.

— Можно пройти-то?

— Проходи, садись, — великодушно разрешила хозяйка. — Когда долг отдашь?

— Долг не веревка… Зашел вот тя навестить. В деревню не показываешься. Думаю, не прихворнула ли…

— Еще того не хватало! — Фекла сняла верхний обруч пяльцев, передвинула ткань и снова зажала ее обручем.

— Слава богу! Слава богу! — торопливо пробормотал Обросим, положив на край стола бумажный кулек. — Вот гостинчиков тебе… от всей души! Вавилы тепери-ча нету, — лицемерно вздохнул купец. — Некому тебя побаловать вкусным-то.

— С чего бы… гостинцы?

— Просто так, из уважения.

Обросим молча осмотрел жилище одинокой девицы, удовлетворенно крякнул.

— Живешь ты чисто, уютно. Следишь за избой. Видать — золотые руки. Чего тако вышиваешь-то?

— Утиральник.

— Ох и рукодельна женка будет. Когда замуж-то выйдешь?

— Мой жених еще не родился.

— Ой ли? Женихов на селе не счесть. Парни все — что надо!

— Парней много, а женихов не видно.

— Не умеют ухаживать нонешние парни. Эх, вот мы, бывало…

Обросим оживился, намереваясь рассказать что-то, тряхнуть стариной, но Фекла его прервала:

— Ты по делу?

Купец обиделся, помолчал и начал вкрадчиво:

— Есть у меня на примете женишок для тебя, Феклуша. Вальяжный парень. Здоровушший: силы что у медведя! Послушный, тихий. Такая женка, как ты, вполне из него веревки может вить. И собой пригляден. С лица чист. Трудолюбец!

— Это кто же? — поинтересовалась Фекла, любуясь своим узором. Глаза ее радостно светились от того, что вышивьа удалась.

— Всем известный своей скромностью Митрей Палыч Котовцев.

Фекла уронила пяльцы на колени, уставилась на Обросима изумленно.

— Это Митюха-то? Митюха-тюха? — и принялась хохотать: грудь ходила ходуном под кофтой. На глазах даже выступили слезы. — Это ты, значит, пришел сватом? Племянника своего двоюродного хошь оженить? Ловко!

— Да-с, Фекла Осиповна. И я нахожу для вас это предложение шибко выгодным.

— Правда? — спросила Фекла и вдруг зажала нос свободным концом утиральника.

— Истинный крест! — Обросим мелко-мелко перекрестился.

— Фу! Чем от вас таким пахнет? Никак, нафталином? Подите-ка домой. Будет каметить-то «Каметить — нелепо и не к месту шутить, от искаженного комедия (местн.)». Когда потребуется, найду себе пару сама. Никаких сватов не надобно. А гостинцы заберите.

Она проворно открыла дверь в сени:

— Скатертью дорога! Всю избу провоняли! Эку шубу напялили! Видать, бабкина? Когда долг мне отдашь?

Обросим вскочил, надел шапку, от волнения и обиды не мог вымолвить ни слова и попятился к двери, побурев:

— Ну ты… ты… исчадие адово! Ты еще спохватишься! Таким парнем брезгуешь? — наконец обрел он дар речи. — Спохватишься!

— И не подумаю! — Фекла расхохоталась ему в лицо и захлопнула дверь, когда он вышел. Потом, увидев кулек, выбежала на крыльцо. — Кулечек-от забыл! Об-роси-и-им! Возьми!

Купец, не оборачиваясь, махнул рукой и, словно клубок, покатился по дороге.

Фекла развернула кулек и вытрусила гостинцы на тропинку. Конфеты, пряники, орехи — все рассыпалось по снегу.

Мимо пробегали ребятишки. Увидев этакое диво на снегу, кинулись подбирать с гомоном и смехом.

— Фекла гостинцы посеяла! Гости-и-инцы! Налетай, ребята! Все — даром!

Обросим первым пришел к Фекле со сватовством. Своим дальним сородичам Котовцевым он обещал уломать девку, похвалялся, что против такого свата, как он, Фекле не устоять. Однако не вышло.

В Унде немало было молодых парней, и все они заглядывались на пригожую девушку. Не один из них тайком вздыхал по ней. Даже семейные степенные мужики и те, встретив Феклу на улице, не могли удержаться от того, чтобы не обернуться и не посмотреть ей вслед.

Фекла довольно редко появлялась среди людей. И заговаривать с ней решались лишь немногие, наиболее отчаянные и самоуверенные ухажеры. Парни обижались на нее. Нередко обида переходила в открытую неприязнь. Отвергнутые ухажеры изощрялись в злоумышленных проделках. Не раз ночью кто-то заваливал ее крыльцо горой снега. На святки у нее раскатывали поленницы с дровами. Но Фекла стойко переносила все это. Ее силушки с избытком хватало, чтобы одним нажимом плеча дверью расчистить крыльцо и не раз заново уложить дрова.

В минувшем году, хотя промысловая обстановка на Канине была неустойчивой, рыбаки Помора все же выполнили договор с кооперацией, сдав ей около трех тысяч пудов наваги, выловленной за три месяца. Семьи членов товарищества оказались более обеспеченными, чем семьи рыбаков, промышлявших по старинке своими снастями и сдавших уловы частным торговцам.

Но богачи еще цепко держались за мужика. Скупали у него навагу, семгу, всеми правдами и неправдами добывали ходовые товары и старались соперничать с кооперативными магазинами. Обросим, когда торговать стало нечем, проявил не свойственную ему прыть: нанял у долгощельского промышленника Стамухина бот и сходил в Архангельск за товарами. Достал там кое-что, по окрестным селам закупил продовольствие и на какое-то время вдохнул жизнь в свою хиреющую торговлю.