Поморы - Богданов Евгений Федорович - Страница 19

— Спасибо, Анисим. Но… видишь ли… дело в том, что в Норвегу я ухожу навсегда. В Унду мне возврата нет. Судя по всему, купечеству приходит конец. А я жить без своих судов, без торговли никак не мыслю. Лучше уж сразу в гроб! Вот почему ухожу.

Анисим, помолчав, спросил:

— Только поэтому?

— Да. Но ведь это для меня главное. Цель жизни моей. Годами я копил добро, своим горбом добывал в трудах великих. А теперь все это потерять?

— Ну, хорошо, — тихо сказал Анисим. — Понимаю тебя, Вавила Дмитрич. Но ведь я-то да и команда в Норвегу уйти не можем, не хотим! Куда ж ты нас денешь? И ведь один ты шхуной не управишь!

— В этом-то все дело. Давай думать вместе, как быть. Вы бы могли высадить меня на норвежском берегу и повернуть домой, — сказал Вавила, размышляя вслух. — Но что я буду делать там без судна? Один выход: придем в Норвегу — я договорюсь с властями, чтобы вас отправили в Архангельск с первым же идущим на Двину судном. Подмажу, где следует. Команде при расчете выдам по двести, нет, по триста рублей, тебе — тысячу целковых. Идет?

— Рискованное дело, Вавила Дмитрич. Деньги одно, а совесть и жизнь — другое. А ну как норвежцы нас не пустят обратно, заарестуют?

— Не беспокойся: золотишко вам откроет дорогу домой. И визы не потребуется. Любой капитан спрячет в трюме…

— Думаешь, так просто? Не знаю… Ох, не знаю, Вавила. Нехорошо ты задумал! Мужики ведь тебе доверяли. Да нас еще на границе задержат.

— Уйдем ночью без огней. Это я все обмозговал. Знаю место, где можно будет проскочить. Соглашайся. Решил я твердо. К цели пойду напролом! На пути не вставай!

— Грозишь?

— Нет. Но говорю прямо: мне надо уйти. У меня боле выхода нет.

— Ты о себе только думаешь.

— Нет. И о вас думаю. Договоримся: об этом знаешь ты один. Больше никому ни слова. До самого перехода границы. Переходить будем ночью. Я стану к рулю, ты заговоришь вахтенных.

— Так нельзя. Надо, чтобы мужики знали, на что идут.

— Узнают — не пойдут. Пустое говоришь.

Родионов вытряхнул пепел из трубки, набил ее снова. Угрюмо размышлял, стараясь прятать взгляд от хозяина.

— Надо подумать, — наконец сказал он.

— Думать времени нет. Решай сейчас. — Вавила выдвинул ящик стола, деловито достал наган и стал набивать барабан патронами. Латунь гильз тускло поблескивала при слабом свете. — Не вздумай команду мутить. Помни: я хожу прямо и наверняка.

— Ладно, — вздохнул Анисим. — Быть по-твоему.

— А без обмана? — недоверчиво спросил Вавила. — Что-то уж очень быстро ты согласился!

— Дак как не согласишься-то? Выбора и у меня нет. Тем более что ты и пугач показал…

— Это просто так. Не обижайся. Ну, по рукам?

Анисим не очень охотно протянул руку. Глаза его недобро блестели.

Проснулся Вавила уже днем и пошел на корму. Когда вышел оттуда, сзади кто-то крепко обхватил его локтевым сгибом за шею — не продохнуть. Хозяин рванулся, взмахнул руками — и руки схватили с двух сторон дюжие мужики.

— Вяжите его линьком! — спокойно сказал появившийся из-за рубки Анисим. — Крепче, по рукам и ногам!

Хозяина вмиг растянули на палубе, спутали веревкой. Он бесновался, изрыгал проклятия:

— Ах, гады! Хозяина-то эдак? Разбойники! Анисим! Это ты продал меня? Паскуда! Прохвост! Забыл, сколько я для тебя добра делал? Ну, погоди же.

Анисима уже возле него не было. Взломав дверь каюты, он взял из ящика стола револьвер. Мужики, словно больного, втащили Ряхина в каюту, положили на койку. Привязали к ней крепко-накрепко морскими узлами. Заботливо подложили под голову подушку, чтобы было удобнее лежать.

— Спи до дому. В целости-сохранности доставим. У Меланьи очухаешься, чайку напьешься. Дурные мысли из головы выбросишь!

— Ах, гады, гады! Ах, разбойники! Хозяина-то эдак? — повторял Вавила.

— Молчи, а то рот законопатим паклей!

— Ах, супостаты!

Вавила рвался всем телом, пытаясь освободиться от пут, дергался, стонал, говоря, что ему плохо, затекли руки-ноги. Но его стенания рыбаки пропускали мимо ушей. Потом он заплакал. Слезы текли по щекам на подушку — слезы бессильной ярости и злости.

Шхуна шла обратным курсом на Орловский мыс, а оттуда — на Моржовец.

В каюте хозяина поочередно дежурили матросы, передавая друг другу вороненый ряхинский револьвер. Вавиле сказали:

— В Норвегу эдаким манером нам идти негоже. Коммерческим рейсом, законно — пожалуйста. А так — нет!

В Унде рыбаки передали Вавилу с рук на руки Панькину, который приставил к нему охрану, вооружив ее все тем же револьвером. Домашний арест на купца был наложен по решению сельсовета.

Вскоре из Мезени на моторном боте прибыл следователь с двумя милиционерами. Допросив Ряхина и свидетелей, следователь увез всех в Мезень. Пришлось туда ехать и Анисиму. Он сначала не хотел давать показания, ссылаясь на родственные связи с Вавилой, но его отказ во внимание не приняли: надо было судебным порядком установить истину.

Пустующий дом Вавилы опечатали. Фекле наказали присматривать за скотиной. По решению уездного исполкома, шхуну, бот, требующий ремонта, карбасы и другое промысловое снаряжение Ряхина передали кооперативному товариществу Помор.

Сенокосная страда прошла быстро: спешили ундяне высушить и доставить домой корм. Погода в этих краях изменчива. Бывает — зарядят дожди на неделю, на две, а то и больше — пропало дело.

Семьи работали на лугах в верховьях реки от темна до темна, пока видно. Год был урожайный на травы: они выросли высокие, густые, сочные, и сено получилось хорошее, духмяное «Духмяный — запашистый».

Мальгины и Киндяковы косили вместе. Силы поровну: три мужика и три женщины. Тишка, хоть и мал, а неутомим и напорист. От Густи в косьбе отставал чуть-чуть.

Когда трава высохла, сгребли ее в кучи, сносили к берегу. Спарили вместе карбаса Дорофея и Родьки и уложили на них, как на паром, сено, чтобы сплавить его вниз по течению. Такие спаренные вместе карбаса с сеном назывались стопaми. Ефросинья, Парасковья и Густя пошли домой берегом. А Дорофей с Родькой сидели у руля, огибая мелкие и каменистые места. Тишка на верху сенного вороха сделал себе ямку и угнездился в ней, словно кукушонок.

Прибыли в деревню — новая забота: сносить сено на повети.

Дул резкий холодный сиверко. Несмотря на конец июля, было зябко. Деревянными вилами-тройчатками Родька сгружал сено в копешки на берег. Когда он поднимал над головой ворох, тот парусил на ветру, и было очень трудно удерживать его на весу. Немели плечи, мускулы напрягались до предела. В ватнике становилось жарко — снимал его. Но тотчас же тело охватывало стужей. И он снова, чертыхаясь, натягивал ватник на плечи.

Копешку укладывали на деревянные жерди-носилки. Когда набирался порядочный ворох, Родька брался за передние концы носилок, а сзади сено поднимала Парасковья. Нелегко было взбираться вверх по глинистому береговому откосу. Старались идти в ногу, подбадривая друг друга. Заносили копну на сеновал и, передохнув малость, снова спускались к карбасу.

Рядом так же переправляли сено к дому Дорофей с Густей.

Едва успел Киндяков закончить сенные дела — вызвали в контору.

— Ну, Дорофей! — весело сказал Панькпн, когда кормщик переступил порог. — Принимай судно и — попутного тебе ветра!

— Это как понимать? — спросил Дорофей, догадываясь, о каком судне идет речь, но не зная, куда предстоит идти.

— Пойдешь на Поветери в Кандалакшскую губу за сельдью. Так решило правление. С тобой, правда, не советовались, но ты был на покосах.

— Ловить чем? — спросил Дорофей, зная, что у кооператива сельдяных снастей нет.

— Вавила ходил на Мурман, то бишь в Норвегию с кошельковым неводом. Он в целости и сохранности. Еще послужит.

Вон как обернулось дело! — подумал Дорофей. — Вавилино судно теперь в кооперативе. И как скоро! Нда-а-а…

— А команда? — спросил он.