Черный соболь - Богданов Евгений Федорович - Страница 5

Аверьян встал, долго смотрел вокруг, придерживаясь за мачту. Справа виднелся берег — угрюмый, голый, с полоской черного торфяника по обрыву. Поднял Аверьян бороду к небу с поредевшими облаками. На море впереди завскипали белые барашки, резкий ветер леденил лицо. Неуютно, хмуровато.

«Сменится ветер, — сдвинул Аверьян выбеленные солнцем и брызгами морской воды брови. — На сиверик потянет. Лед притащит. Туго придется».

Под брезентовым пологом спали мужики. Аверьян потряс носок высунувшегося сапога, широкий, порыжелый. Из-под брезента выбрался Герасим Гостев, зачерпнул забортной воды, плеснул в лицо, утерся, стал рядом с Аверьяном и тоже забегал взглядом по кипени волн, по небу.

— Ветер на сиверик потянет, — Герасим проследил за движением облаков, за чайками, которые мельтешили белыми хлопьями далеко, почти у самой кромки берега. — Лед притащит. На подходе к острову Песякову это не диво.

— Надо готовиться, — сказал Аверьян. Герасим показал рукой:

— Во-он, впереди лед. Тут как тут…

Гурий с кормы тоже крикнул:

— Батя, там лед! Или, может, пена?

— Самый настоящий лед, — загудел Аверьян. — Теперь надобно беречь бока. Мужики, беритесь за багры!

Попутный ветер уступил место встречному, злому, резкому. Промышленники свернули парус и стали выгребать к берегу.

Вскоре коч со всех сторон обжали мелкие и крупные льдины, пригнанные северо-западным ветром. Лица обдало стужей. Поморы расталкивали льдины, искали разводья, стремясь поскорей подобраться к берегу. Но у берегов стоял припай. Суденышко затерло, в бока уперлись белые глыбы. Артельщики теперь уже были озабочены тем, чтобы судно не раздавило. Но недаром строили коч умелые руки: его выжало на поверхность. Хрупкое деревянное суденышко обмануло льды. Мореходы вытащили его на льдину и стали выжидать погоду.

Аверьян осматривал и обстукивал обшивку — не повредило ли. Мужики проверяли груз: бочонки, кули, мешки — не подмочило ли водой. Все перебрали, снова уложили. Костер запылал на льду. Но дров было маловато. Гурий вызвался сходить к берегу, поискать плавника, но отец не пустил.

Сгрудившись вокруг костерка, артельщики ели деревянными ложками похлебку из сушеной рыбы. Потом стали коротать время в вынужденном безделье в месте безлюдном, неприютном, среди зловеще сталкивающихся льдин. Вокруг стоял непрерывный шум. Казалось мореходам, что они одни на всем белом свете. Кругом ни души — ни зверя, ни птицы.

Герасим сказал:

— Не то забота, что много работы, а то забота, что нет ее.

Вдали, на обрыве берега, маячил высокий покосившийся деревянный крест. Вот у самого окоема в облаках образовался разрыв, и низкое солнце брызнуло потоком багрового света. Крест засветился, словно огненный. Над ним раскинула крылья иссиня-темная туча.

Поморы молча смотрели на берег, на позолоченный солнечным светом крест. Герасим заметил:

— Обетный крест. Давно, видно, стоит…

Кто-то из мореходов в этих местах попал в беду, случайно спасся, выбрался на берег. Потом вернулся сюда и поставил замету в память о неожиданном воскрешении из мертвых, в назидание всем добрым людям.

Рано утром, восстав ото сна, Мангазея протерла глаза, улицы ожили. Караульный стрелец отворил ворота Спасской башни — тяжелые, из лиственничных плах, окованные полосовым железом. Стрельцы, бродившие ночью по стенам крепости, разошлись по избам на посаде — на отдых к женам, малым детям, в домашнее тепло с запахами свежеиспеченного хлеба да щей, с тараканьим шелестом за печками.

В острог потянулись ремесленники с посада да общинные люди. Старосты-общинники с расчесанными и смазанными деревянным маслом волосами, стриженными в скобку, в кафтанах разноцветного сукна, перепоясанные шерстяными кушаками, шли в приказную избу улаживать повседневные дела. Община посадских людей, живущих вне крепости, вносила налоги в казну, кормила, поила и одевала воеводский двор, содержала в порядке государевы амбары и склады, гостиный ряд. Общинники построили и церкви в городе и за его стенами.

Тобольские и енисейские купцы, щеголеватые, рослые и мордастые как на подбор, тоже спозаранку держали путь в приказ — платить пошлины, договариваться о ценах на товары. На небольшой площади, в гостином ряду, визжали ржавые петли ставней лавок и ларьков. Приказчики выкладывали товары.

Утицами переваливались пожилые бабы в длинных кафтанах из домотканого крашеного сукна. Молодки щеголяли яркими сарафанами с оборками, башмаками на высоких наборных каблуках, набойчатыми кофтами да меховыми душегрейками-безрукавками. Стрельцы и посадские парни перекидывались с девицами игривыми словечками.

Два молодых стрельца, направлявшихся к воеводскому двору, увидели приглядную молодку, остановились как по команде, поглядели вслед. Один усмехнулся, вскинув бровь:

— Эх и девка! Не ущипнешь!

— Хорош соболек, да измят, — уверенно заметил другой. — По походке видать.

Девушка остановилась, обернулась, зло сощурилась, щеки запунцовели.

— Это што за острословы? А-а, Петруха! Рассказал бы лучше, как ты вечор слезы проливал!

— Это я-то? — удивился стрелец.

— А кто же еще? По пословице: «Не то смешно, што жонка мужа бьет, а то, што муж плачет». Видать, опять тебе была выволочка от Аграфены?

— Нн-ну, сказала! Да я свою жонку во как держу! — стрелец сжал кулак.

— Знаем, кто кого держит! — девица, независимо подняв голову, прошествовала дальше. Стрельцы переглянулись, расхохотались и пошли по своим делам.

Тосана на упряжке из трех олешков, посадив позади себя Еване, подкатил к воротам. Караульный стрелец загородил ему дорогу алебардой.

— Кто таков? Чего надобно в крепости? — нахально улыбнулся, глянув свысока, соврал: — Ноне великий пост. Самоедов пускать не ведено.

Тосана быстро соскочил с нарт и сунул стрельцу пару беличьих шкурок.

— На торг еду. Не закрывай дорогу. Шибко прошу!

Стрелец ловко спрятал шкурки за пазуху, удовлетворенно хмыкнул и милостиво разрешил:

— Проезжай. Только у церкви не забудь шапку снять. Ты ить язычник. Эй, стой! — крикнул вдогонку. — Продай девку!

— Девка не продается. Она не беличья шкурка, — сердито огрызнулся Тосана и уехал.

И пара беличьих шкурок сгодится стрельцу. За день насобирает он их немало, особенно когда ненцы валом валят на торг.

Олешки мелкой рысцой протрусили к ясачной избе. Тосана, оставив упряжку на попечение Еване, вздохнул и с уныло озабоченным видом взял с нарт кожаный мешок с мехами. Робко поднялся по ступеням высокого крыльца с точеными балясинами. На крыльце стоял знакомый ненцу дежурный стрелец Лаврушка. Он, сверкнув нахальными навыкате глазами, встретил ненца:

— Здорово, Тосана! Царю долг несешь?

— Несу, несу. Драствуй, — ответил Тосана. — Каково живешь? Клебом-солью, да?

— Хлебом-солью, — с усмешкой отозвался стрелец. — Живу, хлеб жую, квасом запиваю, николи не унываю, молодицу, коль свободен от службы, обнимаю, тебя, Тосану, не забываю. Не забывай и ты меня. — Он наклонился, тихонько спросил:

— Мне чего привез?

Тосана тоже шепотом, в ухо Лаврушке:

— Порох-свинец есть?

— Сговоримся. Заходи после полудни. Мою избу, чай, помнишь?

— Помню. Как не помнить! Шибко помню.

Лаврушка отошел в сторону, замер на крыльце, вид на себя напустил недоступный, строгий:

— Проходи, проходи! — крикнул он Тосане, приметив на улице стрелецкого десятника.

Тосана мельком глянул на щегольской кафтан Лаврушки с малиновыми нашивками на груди, на кривую саблю в ножнах, на высокие начищенные сапоги и толкнул от себя тяжелую дверь.

В полутемной ясачной избе над прилавком сытый, лоснящийся от избытка здоровья, массивной глыбой возвышался приказной целовальник. Справа от него за конторкой скучал курносый подьячий с серым неброским лицом и унылыми бесцветными глазами, с гусиным пером за ухом. Всюду: на полках, на вешалах

— шкурки белых и голубых песцов, соболей, лисиц, связки беличьих, горностаевых, куньих шкурок. Под самым потолком — два узких продолговатых окна, забранных коваными решетками с острыми зазубринами. Прилавок обтянут зеленым сукном, кое-где засаленным, прохудившимся. Целовальник молча протянул волосатую лапищу. Тосана подал ему туго набитый мешок и стал зорко следить за каждым движением царева слуги.