Соло для влюбленных. Певица - Бочарова Татьяна - Страница 27

Выяснилось это случайно, как всегда и бывает. Москвичи годами живут рядом и не знают друг друга в лицо. Мила и Артем столкнулись нос к носу на остановке троллейбуса, проработав в театре вместе больше года. Оба были немало удивлены, но доехали до работы вместе, и Королькову ничего не оставалось, как включиться, хотя бы отчасти, в беседу с Милой. С тех пор по странной прихоти судьбы они начали встречать друг друга регулярно – во дворе, в магазинах, на остановках, даже в химчистке. Эти случайные встречи заставили Милу взглянуть на Артема под другим ракурсом. Она стала замечать, что в театре он бывал другим, более официальным, более неприступным, отстраненным от окружающих. Тот Артем, которого она видела выходящим из дверей булочной, который ехал с ней рядом на передней площадке троллейбуса или гулял во дворе с грозного вида псиной, был иным. Маска, которую он надевал во время репетиций, слетала, и выглядел он усталым, потерянным, погруженным в какие-то одному ему ведомые размышления. Даже его постоянное молчание не казалось больше Миле надменным и неприветливым, а, напротив, стало вызывать у нее сочувственное понимание.

Она и сама не заметила, как мысли об Артеме стали привычными в ее существовании. По утрам, выходя из дома, она невольно оглядывалась, не покажется ли поблизости знакомая атлетическая фигура. Если этого не случалось, то, придя в театр, Мила первым делом разыскивала взглядом Королькова, засевшего где-нибудь в углу в одиночестве или в обществе еще нескольких таких же нелюдимых, как он сам. Только обнаружив Артема на месте, она успокаивалась и приступала к текущим делам.

Она долго не отдавала себе отчета в том, что значат эти неотступные мысли о постороннем в общем-то человеке. Не могла, не хотела признаться себе, что ее еще может что-то всерьез волновать. И только приход в театр Ларисы заставил Милу сказать себе жестокую правду.

Она сразу заметила, что он изменился. Неуловимо для окружающих, но совершенно очевидно для нее, Милы, изучившей в деталях каждый его жест, мимику, интонации голоса. Она видела, как оживало его лицо, когда Лариса бывала рядом, видела его взгляд, которым он неизменно провожал ее.

Мила чувствовала боль, такую резкую и жестокую, что сама себе удивлялась – не девочка вроде, да и позади все. Прошло то время, когда она могла вот так неистово интересоваться чьей-то чужой жизнью, мучиться от невозможности проникнуть в нее, тосковать, ревновать.

Оказалось, что нет, не прошло. Снова все, как в юности, так же ярко, так же горько. Только нет и не будет бульвара перед заветными окнами, кустарника, надежно укрывающего от любопытных глаз. Только никогда не дождется она, что он приковыляет к дому избитый и одинокий, позовет ее, позволит заботиться о себе…

В замке входной двери заскрежетал ключ. Мила дернулась было, вскочила, кинулась к раковине, но на полпути вернулась. Махнула рукой, села на прежнее место, не пытаясь уже ни сдержать слез, ни уничтожить их следы на распухшем, черном от потекшей краски лице. Ну его, пусть, ей все равно, она устала, так безнадежно устала…

Послышался скрип половиц. В кухню заглянул Сережка, увидел беззвучно рыдающую мать, остановился на пороге, нахмурился. Потом подошел ближе.

– Ты чего? – Он покосился на две пустые тарелки, стоящие на столе. – Был дядя Тема?

Мила вместо ответа всхлипнула.

– И что? Опять ушел?

В голове у Милы мелькнула мысль, что, наверное, ей должно быть стыдно перед сыном за то, что она такая мать, за то, что он все видит, все понимает, уходит для нее из дома. Но стыда не было. Лишь усталость и горечь.

. – Ну и дурак, что ушел, – с неожиданной злостью произнес Сережка и, подхватив со стола тарелки, с грохотом швырнул их в мойку. – Перестань реветь! Он потом еще пожалеет, вот увидишь. Мам! – Он сел рядом на табуретку, мягко коснулся Милиной руки. – Мам, давай мы тебя женим, то есть замуж выдадим, а? За Семена Ильича, из третьего подъезда? Он, ей-богу, от тебя тащится, ну, я хочу сказать, ты ему очень нравишься. Правда, правда, он мне сам говорил. Недавно, позавчера… Мам!

Мила улыбнулась сквозь слезы, ткнула Сережку кулаком в плечо:

– Пошел твой Семен Ильич куда подальше! Старый козел! Я еще себе молодого найду! Вот женю тебя и найду. Не веришь?

– Да верю, верю, – Сергей засмеялся. Потом покосился на кастрюлю на плите. – Вы борщ-то мне оставили или как?

– Или как, – ласково проворчала Мила, вставая. – Садись уж, ладно. Один толк от сегодняшнего дня, что кучу еды наготовила, на три дня хватит.

16

Репетиции «Риголетто» уже полностью перенеслись с малой сцены в концертный зал. К оркестру присоединился хор, балетная группа и все солисты, занятые в эпизодах. Прогоны следовали почти каждый день, приближалась премьера, и Лепехов становился неумолим, когда очередной спектакль готовился к сдаче. Теперь за кулисами с самого начала репетиции присутствовали все без исключения певцы, даже Богданов, только-только вышедший с больничного.

Подтянулась и дисциплина: прогоны начинались точно в назначенное время и ни минутой позже. Глеб больше на репетиции не опаздывал, приходил к сроку и вообще стал несколько серьезней и сдержаннее, перестав смешить Ларису за кулисами, перед самым ее выходом и откалывать разные забавные номера.

С одной стороны, Ларису это радовало, так как она давно чувствовала неудобство перед певцами труппы по поводу Глебовых опозданий. С другой стороны ей немного не хватало прежней его непосредственности, когда он мог запросто, безо всякого стеснения обнять ее на глазах у всех солистов, поцеловать, сказать какую-нибудь веселую глупость, которая из его уст звучала не пошло, а естественно.

Так или иначе, но теперь в театре он вел себя по отношению к Ларисе просто как партнер, и ей приходилось довольствоваться этим. Его отлучки стали чаще, они почти перестали ездить домой с репетиций вместе. Обычно Лариса уезжала одна, а Глеб приезжал позже, к вечеру, и на ночь частенько исчезал. Однако те часы, что он проводил у нее дома, искупали все остальные негативные моменты. Оставшись с Ларисой наедине, Глеб становился ласков и предупредителен. Иногда в его взгляде, обращенном на нее, Лариса читала настоящую нежность, ту, которой не было в первые недели их знакомства. За такие минуты она готова была забыть все: его неожиданные уходы, таинственные ночные исчезновения, а главное, то, что Глеб – преступник, и не просто преступник, а убийца, пусть и невольный.

Она все больше привязывалась к нему, начинала отчаянно скучать, когда Глеб отсутствовал, чувствовала себя на вершине блаженства, если он был рядом, держал ее за руки, бережно прикасался губами к ее волосам. Тогда жизнь казалась Ларисе праздником.

В остальное же время с ней стало твориться нечто странное. С некоторых пор Ларису не покидало ощущение, что за ней пристально и внимательно наблюдают чьи-то невидимые глаза. Ощущение это появлялось в самых различных местах: на улице, в транспорте и даже в театре. Лариса была почти убеждена, что Бугрименко не отступился и его люди незримо преследуют ее, полностью контролируя все ее перемещения. Напрасно, очутившись наедине с самой собой, в спасительных домашних стенах, она пыталась внушить себе, что такого быть не может, что все это просто фантазия, плод не в меру разыгравшихся нервов, что следователь давно забыл о ней и никак не мог подослать шпионить за Ларисой в театр. Стоило ей выйти из дому, ощущение слежки возникало вновь. Лариса отчаянно крутила головой в поисках агентов Бугрименко, но рядом никогда не было никого подозрительного.

Она сходила с ума от страха и каждый день ждала, что вот-вот раздастся телефонный звонок и Бугрименко вызовет ее на очередной допрос. Он не звонил, но от постоянного напряженного ожидания было еще тяжелее.

В свете всех этих событий Лариса даже радовалась, что Глеб не ездит по городу вместе с ней. Она понимала, что в принципе против него нет никаких улик, но все равно боялась. Бугрименко казался ей фигурой почти мистической, обладающей какими-то сверхъестественными знаниями и возможностями.