Легион - Блэтти Уильям Питер - Страница 2

На какое-то мгновение Киндерман попытался отвлечься от всего происходящего старым проверенным способом: надо только вообразить, что Вселенная и все, что ее населяет, – всего-навсего мысли в мозгу Творца. Есть еще один вариант: внешний мир целиком, во всех своих проявлениях, живет только в его собственном сознании, поэтому на самом-то деле никто не пострадал. Иногда подобная уловка выручала сыщика. Но в этот раз она не подействовала.

Киндерман изучал то, что покоилось сейчас под холстом. Нет, это не совсем то, размышлял он. Это не то зло, которое мы, сознательно выбирая, причиняем друг другу. Корень зла заложен в мироздании. Прекрасно и заманчиво пение китов, но в этом же мире существуют и львы, вспарывающие своим жертвам брюхо. А крошечные личинки наездников, питающиеся живой плотью гусениц в зарослях восхитительной сирени или в цветущей луговой траве? Здесь же обитают и пестрые легкомысленные кукушки, которые откладывают яйца в чужие гнезда. И только кукушонок вылупится из яйца, как он первым делом убивает своих невинных собратьев. Однако приемные родители и после этого покорно продолжают выкармливать его. Где же в эти минуты находится то бессмертное око, та вездесущая десница?

Киндерман поморщился, вспомнив вдруг о тех ужасах, что творились в детском отделении психиатрической больницы. В огромной палате, смахивающей скорее на зал, сыщик насчитал пятьдесят коек, каждая из которых была ограждена металлической решеткой. Внутри такой клетки помещался постоянно плачущий или орущий ребенок. Киндерману запомнился один восьмилетний мальчуган, у которого еще в младенчестве прекратился рост костей. Могла ли вся красота и прелесть окружающего мира оправдать боль этого одного-единственного ребенка? Иван Карамазов заслуживает ответа.

И слоны умирают от сердечной недостаточности, Стедман.

– Не понял вас.

– Там, в джунглях. Они погибают от стресса, когда иссякают запасы пищи и пересыхают водоемы. Слоны помогают друг другу. А стоит одному из них пасть где-нибудь в заброшенном месте, остальные переносят кости погибшего на слоновье кладбище.

Патологоанатом нервно заморгал и, втянув голову в плечи, еще крепче вцепился в воротник своего пальто. До него, конечно, доходили слухи о том, что сознание Киндермана взрывалось порой фонтанами болезненного воображения, в последнее же время вспышки этой неуместной фантазии участились. Но вот так, в действительности, Стедман сталкивался с подобным явлением впервые. В полицейском округе уже начали поговаривать о том, что, каким бы опытным и замечательным сыщиком ни был Киндерман, он становится старым и дряхлым. Стедман разглядывал следователя с профессиональным любопытством. Ничего не изменилось в его манере одеваться: серое твидовое пальто, видавшее виды и обтрепанное, было Киндерману явно велико, помятые, мешковатые брюки с давно вышедшими из моды манжетами, потерявшая форму фетровая шляпа, за лентой которой торчало ободранное перо, выдернутое из хвоста какой-то грязнющей птицы.

«Да, этот, похоже, одевается исключительно в лавочке у старьевщика», – со всей очевидностью решил Стедман, и его профессиональный взгляд подметил на пальто сразу несколько яичных пятен. Но с другой стороны, патологоанатом прекрасно знал, что Киндерман и раньше одевался точно так же. Стиль его не изменился ни на йоту. И в этом не было ничего необычного. Да и внешность оставалась прежней. Ногти на пухлых коротеньких пальчиках аккуратно и регулярно подстригались, толстые щеки лоснились от тщательного ухода, а печальные карие глаза с поволокой были, казалось, обращены в прошлое, к тем годам, которые уже никогда не вернуть. И его облик, и манеры вызывали в памяти образ некоего священнослужителя, решившего на старости лет разводить цветы.

– В Принстоне, – продолжал Киндерман, – проводят множество опытов с шимпанзе. Обезьянка нажимает на рычаг и с помощью специального приспособления получает за это вкусный банан. Вроде все здорово, да? Но вот гуманные экспериментаторы решают слегка усложнить свои опыты. Они ставят рядом небольшую клетку со вторым шимпанзе. Появляется первая обезьянка и не находит своего любимого лакомства. Тогда она нажимает на рычаг и, как всегда, получает банан. И в тот же момент слышит, как ее соплеменник визжит от боли, – оказывается, в это мгновение тот получил электрошок. Так вот с этой минуты, как бы ни был голоден первый шимпанзе, он никогда не нажмет на рычаг, если в это время рядом окажется другая обезьянка. Опыт проводили с пятьюдесятью, сотней обезьян, и каждый раз результат оставался прежним. Ну, ладно, предположили, что и среди обезьян попадаются свои «обезьяньи» садисты, которые будут продолжать нажимать на рычаг, но все равно в девяноста процентов случаев они этого не сделают.

– Я про это не слыхал. Киндерман не мигая уставился на холст. Во Франции во время раскопок обнаружили два скелета неандертальцев с сильными костными повреждениями – и тем не менее они жили еще пару лет, хотя сами уже не могли обеспечить себя едой. Безусловно, о них заботилось все племя. А вот возьмите, к примеру, хотя бы детей, рассуждал про себя Киндерман, ведь ничего более проницательного, чем детское чувство справедливости, нет. Они как никто другой ощущают добро и понимают, как надо все в этом подлунном мире устроить. Откуда у них такое восприятие? Когда Джулии было всего три годика, стоило ей подарить игрушку или угостить печеньем, она тут же сгребала все это и тащила другим детишкам. Это уже потом она кое-чему научилась, и все гостинцы оставляла себе. И вовсе не потому, что повзрослела и стала сильной. Просто она поняла, что все дерутся за место под солнцем, мир же до краев полон несправедливости. А вот конфеты, напротив, имеют обыкновение очень быстро кончаться. Когда дети вступают в жизнь, весь их скарб составляет невинность. И доброта живет в их сердцах. Никто не обучал их этой доброте и не рассказывал, с чем ее едят. Да ведь ни один шимпанзе не будет льстить и подкупать ученого, чтобы тот отдал ему свою последнюю Рубаху. Это просто смешно. Но вот здесь-то и скрывается парадокс. Ибо физическое зло и моральное добро переплетались между собой, словно нити ДНК, и смахивали на таинственный космический код. Но возможно ли это? Существует ли во Вселенной искуситель? Сатана? Нет. Это глупо. Господь Бог нанес бы Сатане такой сокрушительный удар, что ему пришлось бы целую вечность объяснять каждому встречному-поперечному, будто он, столкнувшись с Арнольдом Шварценеггером, решил пожать тому руку. Существование Сатаны оставляло в неприкосновенности парадокс, а заодно и кровоточащую, незаживающую рану в сознании Киндермана.

Он переступил с ноги на ногу. Любовь Господа полыхала мрачным и горячим пламенем, но она не давала света. А, может быть, тьма как раз и составляет часть его сущности? Допустим, он чувствителен и гениален, но ведь его могли сломить? Возможно и то, что сила его поистине изумительна и в то же время ограничена. Что-то в этом роде Киндерману довелось услышать в суде при вынесении приговора: «Виновен, ваша честь, но все это можно объяснить». Пожалуй, подобная теория уже близка к истине. Она являлась в меру рациональной, простой и не противоречила фактам. Однако Киндерман сразу выбросил ее из головы, подчинив логику интуиции, как это часто случалось с ним в ходе уголовных расследований. «Я подозреваю, я считаю, я полагаю» – именно эти слова он повторял чаще Других. С этих же позиций Киндерман рассматривал проблему зла и добра. Что-то изнутри нашептывало ему, что едва наметившаяся, зыбкая и туманная истина связана-таки непостижимым образом с первородным грехом, да и то косвенно и неопределенно.

Следователь поднял голову. Драга перестала тарахтеть – мотор замолчал. Стихли и душераздирающие вопли несчастной женщины. В наступившей тишине отчетливо слышалось, как нежно ластятся речные волны к пристани. Киндерман обернулся и встретился глазами с внимательным взглядом Стедмана.

– Во-первых, мы не можем встречаться вот так. Во-вторых, вы никогда не пробовали приложить свои палец к раскаленной сковородке и не отдергивать его?