Жизнь древнего Рима - Сергеенко Мария Ефимовна - Страница 49

Мы можем представить себе, как возникала и росла эта верность, хранимая до конца жизни с твердым убеждением, что это долг, нарушить который преступно. Девушку, почти ребенка, выдавали за человека, часто вдвое старше ее, и если это был порядочный человек, то он, естественно, становился для своей юной жены тем, чем просила стать влюбленного в ее дочь юношу умирающая мать: «мужем, другом, защитником и отцом» (Ter. Andria, 295). Муж вводит ее в новую жизнь, знакомит с обязанностями, еще ей неизвестными, рассказывает о той жизни, которая идет за стенами их дома и о которой она почти ничего до сих пор не знала. Он заставляет ее учиться дальше. Она смотрит на него, руководителя и наставника, снизу вверх, ловит каждое его слово, слушается каждого распоряжения: можно ли не послушаться его[138], такого большого, такого умного! Восторженное преклонение, с которым относится к Плинию Младшему его молодая жена (epist. IV. 19. 3-4; VI. 7. 1), вызывает улыбку своей наивностью. Следует, однако, помнить, что эти наивные девочки в страшное время проскрипций и императорского произвола оставались непоколебимо верны своим мужьям, шли за ними в ссылку и на смерть и умели умирать, соединяя героическое мужество с самозабвенной нежностью любящего женского сердца[139]. При императоре Тиберии Секстия, жена Мамерка Скавра, которому грозил смертный приговор, уговорила его покончить с собой и умерла вместе с ним; Паксея, жена Помпония Лабеона, перерезавшего себе вены, последовала его примеру (Tac. ann. VI. 29). Когда Сенеке был прислан смертный приговор, его молодая жена Павлина потребовала вскрыть вены и ей и осталась жива только потому, что Нерон приказал перевязать ей раны и остановить кровь (Tac. ann. XV. 63—64).

В рассказе об Аррии останавливаются обычно только на его трагическом эпилоге. Плиний Младший начинает рассказ об Аррии с эпизода малоизвестного: «…хворал Цецина Пет, ее муж, хворал и сын, оба, по-видимому, смертельно. Сын умер; он отличался исключительной красотой и такой же душевной прелестью; родителям он был дорог не только потому, что был их сыном, но в такой же степени и за свои качества. Мать так подготовила его похороны, так устроила проводы умершего, что муж ничего не знал; больше того, каждый раз, входя в его спальню, она делала вид, что сын их жив и даже поправляется; очень часто на вопрос, что поделывает мальчик, она отвечала: „Он хорошо спал, с удовольствием поел“. Когда долго сдерживаемые слезы одолевали ее и прорывались, она выходила и наедине отдавалась печали; наплакавшись вволю, она возвращалась с сухими глазами и спокойным лицом, словно оставив свое сиротство за дверями». Эта сверхчеловеческая выдержка помогла ей спасти мужа, но в 42 г. его арестовали на ее глазах в Иллирике за участие в восстании Скрибониана и посадили на корабль, чтобы везти в Рим. «Аррия стала просить солдат, чтобы ее взяли вместе с ним: „Вы же дадите консуляру каких-нибудь рабов, чтобы подавать ему на стол, помогать ему одеваться и обуваться; все это я буду исполнять одна“». Ей отказали; она наняла рыбачье суденышко и отправилась вслед за мужем.

Пет был приговорен к смерти, Аррия решила умереть вместе с ним. Ее зять, Трасея, умолял ее отказаться от этого намерения: «Ты, значит, хочешь, если мне придется погибнуть, чтобы твоя дочь умерла со мной?» – «Если она проживет с тобой так долго и в таком согласии, как я с Петом, то хочу», – был ответ. Когда пришел роковой час, «она пронзила себе грудь, вытащила кинжал и протянула его мужу, произнеся бессмертные, почти божественные слова: „Пет, не больно“» (epist. III. 16). Плиний рассказал еще об одном случае героического самоотвержения жены, которая, удостоверившись, что болезнь ее мужа неизлечима, уговорила его покончить с собой и «была ему в смерти спутницей, нет, вождем и примером: она привязала себя к мужу и вместе с ним бросилась в озеро» (epist. VI. 24).

Стоит рассказать еще об одной женщине, память о которой сохранилась в длинной, но искалеченной эпитафии. Раньше считали, что это «похвала» Турии, жене Лукреция Веспиллона, но вновь найденные отрывки надписи заставили отказаться от этого предположения. Имя умершей, так же как и ее мужа, остаются неизвестными; М. Дюрри, последний издатель этой надписи, заключил свою статью прекрасными словами: «…трещина в камне сделала эту „похвалу“ анонимной и символической… Похвала неизвестной жене» – превратилась в восхваление римской женщины".

Надпись позволяет проследить ее жизнь. Ее обручили с молодым человеком, который сразу же уехал вслед за Помпеем в Македонию: муж старшей сестры, Клувий, уехал в Африку. Времена наступали страшные: начиналась гражданская война; среди раздора партий и общего беспорядка нечего было рассчитывать на защиту закона и безопасность. Шайки разбойников бродили по стране; элементы недовольные, озлобленные, изверившиеся в возможности лучшей судьбы, поднимали голову. Родители обеих сестер погибли от разбойничьей ли руки, от руки ли собственных рабов, мы этого никогда не узнаем. Но обе сестры исполнили то, что для древних было священным долгом: добились того, что убийцы были найдены и наказаны. «Если бы мы находились дома, – вспоминает муж покойной, говоря о себе и Клувии, мы не сделали бы больше».

Молодая девушка переселилась, стремясь «найти охрану своему целомудрию», в дом будущей свекрови. Новая напасть ждала ее. Какие-то люди, притязавшие на родство с ее отцом, объявили сделанное им завещание недействительным; если бы им удалось доказать свою правоту, то девушка и все состояние оставшееся после отца, оказались бы под опекой неожиданных претендентов, т. е. фактически в их власти. Жених, которого отец сделал сонаследником дочери, и ее сестра, которой выделена была тоже часть, не получили бы ничего. «Опираясь на истину, ты защитила наше общее дело… твоя твердость заставила отступить [противников]».

До спокойной жизни было, однако, еще далеко. Цезарь запретил возвращаться в Италию сторонникам Помпея; вернулся ли, нарушив этот запрет, жених и должен был бежать, оставался ли он в изгнании, этого мы сказать не можем. Ясно одно: невеста или уже молодая жена отказалась от всех своих драгоценностей, обманула «стражей, поставленных врагами», снабдила всем необходимым изгнанника, нашла ему могущественных покровителей среди цезарианцев; муж смог беспрепятственно вернуться, но когда начались проскрипции 43 г., его занесли в списки проскрибированных. Жена «спасла его своими советами», спрятала, рискуя жизнью (возможно, что в собственном доме), отправилась к Октавиану (его не было в Риме) и вымолила у него прощение. С этим «восстановлением» она явилась к Лепиду, распоряжавшемуся в Риме, но он отказался признать «благодетельное решение» своего коллеги; в ответ на мольбы бедной женщины, бросившейся к ногам Лепида, с ней «обошлись, как с рабыней», осыпали оскорблениями. Октавиан, вернувшись в Рим, позаботился, видимо, о том, чтобы его распоряжение было выполнено.

«Земля была умиротворена, государство успокоено; на нашу долю выпали, наконец, спокойные и счастливые дни», но это счастье было омрачено тем, что у супругов не было детей (умерли они или их вовсе не было, из текста неясно). И тут жена подала мужу совет: в нем, как в фокусе, собрались лучи ее любви, которой привычно было не искать своего и думать только о любимом человеке: предложила мужу развестись с ней и жениться на другой. «Ты утверждала, что детей, которые родятся от этого брака, ты будешь считать своими, что из состояния, которым до сих пор мы владели сообща, ты не выделишь части для себя, и оно останется в моем распоряжении… ты будешь относиться ко мне, как любящая сестра и свекровь».

История сохранила память не только о тех римских женщинах, которые, говоря словами Каркопина, «воплощают в себе все земное величие». Были и другие, и о них сказано было много злого: Марциал и Ювенал постарались здесь вовсю, кое-что добавил и Тацит. Чуть ли не на каждой странице у Марциала мелькает какой-нибудь гнусный женский образ: вот развратница, даже не старающаяся скрывать свой разврат (I. 34); бессовестная мать, купившая мужа своим приданым и равнодушная к тому, что ее три сына голодают (II. 34); влюбленная старуха, осыпающая любовника драгоценными подарками (IV. 28); женщины-пьяницы (I. 87 и V. 4); жена, у которой в любовниках перебывало семеро рабов (VI. 39); мачеха, живущая в любовной связи с пасынком (IV. 16); отравительница (IV. 24) – галерея страшная! Шестую сатиру Ювенала кончаешь читать с таким чувством, словно наконец выкарабкался из выгребной ямы. Зарисовки женских типов, им сделанные, конечно, карикатурны, но никакая карикатура невозможна, если для нее нет опоры в действительном мире. Вот ученая женщина, которая, как только все расположились за обеденным столом, начинает умный разговор, сравнивает Вергилия с Гомером, извиняет самоубийство Дидоны, «ее слова несутся в таком количестве, что кажется, будто вокруг тебя бьют в медные тазы и звонят в колокольчики»; болтунья и сплетница, которая знает, кто влюблен, как ведет себя со своим пасынком мачеха, от кого и когда забеременела вдова, что делается в Китае и во Фракии, она «подхватывает у городских ворот толки и слухи, а иногда сама их выдумывает». Эти женщины кажутся вполне безобидными на том страшном фоне, на котором они проходят. Какой стыдливости можно ожидать от женщины, которая изменяет своему полу и в костюме гладиатора дырявит мишень и обдирает ее щитом, проходя весь курс фехтования? В мечтах она видит себя уже на арене амфитеатра. Устав от физических упражнений, она с великим шумом, в окружении толпы прислужников и прислужниц, идет ночью в баню и, вернувшись, набрасывается на пищу и вино, которым упивается до рвоты.