Государство и революции - Шамбаров Валерий Евгеньевич - Страница 16

Даже в сельской местности основы религиозной морали, некогда составлявшие главный стержень бытия, неизбежно расшатывались и ослабевали по мере разрушения патриархальной деревенской общины, изменения форм хозяйствования и бытовых условий, появления новых ценностей. Среди патриотической интеллигенции, служилого сословия, а отчасти и рабочих, церковные обряды и праздники превратились, скорее, в красивые национальные обычаи, чем путь к высшей истине. Ну а всякого рода люмпены, разнорабочие и прочая «лимита», резко умножившаяся в результате промышленного скачка и оторвавшаяся от прежнего уклада жизни, вообще не верила уже ни в Бога, ни в черта. Не говоря уж об интеллигенции «демократической» или фрондирующей молодежи, для которой вера становилась просто

Официальная церковь давно уже воспринималась лишь в качестве придатка государства, а потому и самостоятельного авторитета не имела. Ну о каком авторитете может идти речь, если обер-прокурор Синода обивает пороги Распутина и погряз в правительственных интригах? Так что если где церковь и сохраняла на высоком уровне свое лицо, то только благодаря отдельным подвижникам, деятельности местных священнослужителей и других своих достойных представителей. Что уж говорить о прочности устоев веры и церковном авторитете, если, например, весной 1914 г. из 16 выпускников Иркутской духовной семинарии, принять священнический сан решили лишь двое, а из 15 выпускников Красноярской семинарии — ни одного! Остальные предпочли пойти по гражданской части — учителями, журналистами, общественниками. Можно вспомнить и о том, что выпускниками духовных семинарий были такие деятели, как Чернышевский, Добролюбов… А также Сталин, Микоян… Кстати, весьма характерно, что в гражданскую одним из главных очагов сопротивления большевизму стало Уральское казачество — причем очагом бескомпромиссным, ни раз не зашатавшимся и не подвергавшимся расслоениям "сын против отца". Потому что уральские казаки были староверами. Их вера никак не была связана с «официальной», а являлась внутренним достоянием каждого, формировалась с рождения и оставалась крепкой, несмотря ни на что.

Вес фигуры царя в массовом сознании тоже был далеко не прежним. Все же десятилетия усилий либералов, демократов и просто западников, настойчиво превозносивших «цивилизованные» чужие порядки по сравнению с отечественными, не могли не сказаться. Да и сам Николай II немало сделал для подрыва собственного авторитета — и политическими ошибками, и историей с Распутиным, и попущениями коррупции, пронизавшей верхушку власти. Можно ли вести речь о каком-то авторитете, если он ухитрился потерять поддержку даже самых искренних монархистов, вроде Шульгина или Пуришкевича. Но только надо иметь в виду, что ошибок и прегрешений он допустил вряд ли больше, чем его предшественники на троне. Просто время другое настало, и в условиях демократизации страны и гласности — цензуры-то в России уже не существовало — любая негативная информация, действительная или мнимая, быстро расходилась по стране и откладывалась в соответствующий осадок. И кстати, если уж на то пошло, то неблаговидных явлений в придворных и правительственных кругах России было ничуть не больше, чем в современных им правительствах Европы. А уж по сравнению с тогдашними президентами США все грехи отечественной верхушки выглядят детским лепетом. Но оценка-то их шла с совершенно разных позиций и по иным критериям. К повальной коррупции и хищничеству вокруг американских правительств их сограждане в те времена привыкли и считали это вполне естественным. Да и кто такой, в конце концов, президент? Всего лишь один из граждан, которому посчастливилось больше других. А через четыре года до своего счастья дорвется следующий. А царь был не только человеком, но и духовным символом, и любое пятно на его персоне воспринималось крайне болезненно.

Символ «Отечества» к 1914 г., наверное, пострадал меньше других. Но тоже пострадал. Многолетние усилия либералов и западников и тут не прошли без следа. Могли ли хоть косвенно не сказаться на уровне патриотизма постоянные и упорные доказательства, что все «наше» — плохое и реакционное, а все «ихнее» — лучше и прогрессивнее. Да и вообще о каком патриотизме могла идти речь в тех «демократических» кругах, где, скажем, были в моде и вызывали восторги стихи Веневитинова:

Грязь, вонь, клопы и тараканы, И надо всем хозяйский кнут, И это русские болваны Святым отечеством зовут…

Нельзя забывать и о том, что в триединой формуле национальных устоев все составляющие были неразрывно взаимосвязаны. И ослабление религиозной части триады или символа царя сказывалось и на понятии Отечества. Но тем не менее, начало войны вызвало бурный патриотический подъем, в котором сомкнулись сторонники самых различных взглядов. Одни душой восприняли, что Россия воюет "по правде", за братьев-славян и против ущемления своих государственных интересов. Других радовало, что она оказалась на стороне «демократических» держав. Третьи строили радужные гипотезы о ее дальнейшем усилении в случае победы…

Однако у данного явления существовала и обратная сторона. Потому что произошло обычное в условиях любой войны расслоение. На патриотов, которые оказывались на фронте, и шкурников, концентрирующихся в тылу. Уходили воевать добровольцами лучшие рабочие, а на их места хлынула «лимита», привлеченная бронью от призыва, которую предоставляли оборонные заводы. На фронте сражались и погибали в первых рядах лучшие солдаты и офицеры, а в тыловых штабах и запасных частях окапывались и пытались зацепиться искатели безопасных и теплых местечек. Наконец, ведь и сам царь был на фронте. А в тылу — оппозиция, настраивающая против него общественное мнение и стремящаяся нажить политический капитал на каждой неудаче. То есть, указанное расслоение вызвало идеологическую поляризацию страны, которая, ко всему прочему, носила явно выраженный территориальный характер.

И, кроме того, по всем законам психологии после любого эмоционального подъема неизбежен спад. Что и произошло после всенародного патриотического всплеска 1914 года, когда война пошла совсем не так, как предполагалось, когда она стала все сильнее затягиваться, оборачиваясь невиданными доселе потерями и лишениями. Ну а особенность русского менталитета, ориентировка его на духовные ценности, делала его особенно восприимчивой к подрывной пропаганде. Тут ведь достаточно было зародить сомнение, что война справедлива. И на моральную усталость солдатских и тыловых масс накладывалась моральная разобщенность и дезориентация.

В целом же, можно констатировать, что ослабление и частичная разориентация прежних духовных устоев российской цивилизации, имевшие место в конце XIX — начале XX в. в. и произошедшие по вполне объективным причинам, сами по себе были вовсе не смертельными для государства. Это была своего рода "возрастная болезнь". И постепенно, путем внутренней эволюции, их традиционные патриархальные формы как-то трансформировались бы и снова окрепли в более современных и соответствующих эпохе вариантах. Но военных перегрузок, случайных и целенаправленных, они не выдержали, и надлом произошел именно там, где эти устои оказались наиболее ослаблены и расшатаны — в столице. А дальше уже пошла цепная реакция разрушения. Усугубил которую сам царь, пошедший в условиях создавшейся поляризации на поводу у одного, деструктивного полюса. Он даже не попытался опереться на другой, в лице фронтовых полков — где на тот момент устои «Царя» и «Отечества» еще сохраняли определенный запас прочности, и где его еще поддержали бы безоговорочно. Разумеется, без большой крови наведение порядка было уже невозможно, ну а Николай II по своему складу не был «грозным». И, в общем-то, его действия можно трактовать по-разному. Можно считать, что он поступил «по-европейски», подчинившись "общественному мнению". А можно считать — и по-русски, если его собственные духовные нормы не позволили ему устроить побоище.

Остается лишь добавить, что за все политические и военные перегибы в пользу Запада, за послушное и безоговорочное следование в кильватере союзнических интересов, сами союзники расплатились с царем «сполна», пальцем о палец не ударив для его спасения. И когда Временное Правительство соглашалось выпустить императора и его семью за границу, предложив этот вариант Англии (где ко всему прочему, правили родственники Николая Романова), та отказалась их принять. Решила, что этим может омрачить отношения с "русской демократией". Которые требовались для тех же самых целей — удержания России в кильватере союзнических интересов и продолжения войны.